Изборскъ. 20 Августа.
Отойдя съ версту отъ Печоръ, я встрѣтилъ мужика лѣтъ тридцати. Мнѣ хотѣлось съ нимъ заговорить и я попросилъ у него огня, закурить папироску.
— Изволь, миленькой, отвѣчалъ мужикъ, можно; кстати и я покурю; сядемъ-ко.
Мы сѣли, и я сталъ у него разспрашивать, но, къ несчастію, онъ не могъ ничего мнѣ разсказать.
— У насъ народъ не любопытный, сказалъ онъ мнѣ на прощаньѣ: по нашимъ мѣстамъ на спросъ не скажешь — стыдно, а у насъ ни почемъ!
Прежней дорогой мнѣ идти не хотѣлось, я взялъ вправо и зашелъ къ священнику въ погостъ Залѣсье; этотъ священникъ мнѣ разсказалъ, что у нихъ всѣ занимаются хлѣбопашествомъ, въ озимомъ полѣ сѣять одну только рожь, которая у крестьянъ даетъ самъ-пятъ, а у помѣщиковъ самъ-десять, а иногда и самъ-12; потому-что помѣщики сѣютъ не простую рожь, а муравьевку, обсильнанскую и друг. Яровое поле засѣваютъ преимущественно житомъ, т. е. ячменемъ и льномъ, а отчасти овсомъ; нѣкоторые сажаютъ въ полѣ капусту, потому-что въ полѣ червь не ѣстъ. Ячмень родится самъ-3, 4 и 5, овесъ — самъ-3 и то рѣдко. Ленъ зерномъ — самъ-3, 4; ежели мѣра льна дастъ три пуда волокна — урожай считается хорошимъ; но случается, что съ 10 гарнцевъ получаютъ льна 10 пудовъ или 20 пудковъ. Ленъ здѣсь продаютъ на пудки (20 фунтовъ). Хлѣбъ здѣсь кладутъ въ стойки (копны), а послѣ везутъ на гумно и окладываютъ въ одѣнья [31] — небольшія скирды; въ стойкахъ бываетъ около 30 сноповъ, а въ одѣньяхъ безъ счету.
Нравственностію здѣшніе жители вообще не могутъ похвалиться; обычай выдавать дѣвку замужъ, когда ей далеко минетъ за 20 или за 25 лѣтъ, мужчинамъ жениться отъ 25 до 30, - много мѣшаетъ чистотѣ нравовъ; но и зная это, все-таки съ трудомъ вѣришь, что въ Залѣсьѣ, напримѣръ, какъ оказывается по собраннымъ мною справкамъ, на 70 рожденій, 12 незаконныхъ. Замѣчательно, что полувѣрцы нравственнѣе Русскихъ; Русскіе и полувѣрцы никогда не мѣшаются женитьбой, и потому это замѣтнѣй. Такъ мнѣ здѣсь же сказывали; что въ Лифляндіи знали только два случая о незаконнорожденныхъ и то потому, что въ то время солдаты стояли, и разумѣется, эти двѣ несчастныя дѣвки пропали, тогда какъ между нашими на этотъ проступокъ смотрятъ не очень строго: женихи обѣгаютъ дѣвокъ, у которыхъ есть дѣти, да и то не совсѣмъ; зато на посидкахъ и въ хороводахъ онѣ — первыя.
Отъ священника я пошелъ довольно рано и дошелъ до Рацова, гдѣ зашелъ въ избу; въ избѣ сидѣла одна старуха; поздоровавшись, я попросилъ у ней пообѣдать.
— Изволь, родный, отвѣчала та: да ужъ не погнѣвайся: хлѣбушка дадимъ, кваску хлѣбни, а больше ничего нѣтъ. Въ разоръ разорили, кормилецъ! Баринъ-то, говорятъ и добрый, да что толку-то? Управляющій Чухна, что хочетъ, то и дѣлаетъ. Вотъ дома теперь только я, да старикъ мой; да и то дома, что боленъ….
Вошелъ больной старикъ, едва передвигая ноги; старуха еще больше стала хныкать. Помочь имъ я не могъ и я, захвативъ у нихъ кусокъ хлѣба, ушелъ. Отойдя отъ Рацова версты съ двѣ, я присѣлъ на берегу озера.
— Какъ прозывается это озеро? спросилъ я мальчика, лѣтъ 14-ти бѣжавшаго по дорогѣ.
— Куцино, отвѣчалъ тотъ.
— Деревня близко есть?
— Есть, прокричалъ на ходу мальчикъ, повернулся въ лѣсъ и скрылся; должно-быть пошелъ за орѣхами.
Вѣрно, этотъ мальчикъ изъ полувѣрцевъ. Русскій непремѣнно бы остановился, спросилъ за чѣмъ нужно знать и, можетъ быть, робѣя, а все-таки вступилъ бы въ разговоръ. Думая о старухѣ, у которой я только былъ, о пробѣжавшемъ мальчикѣ, не помню какъ я заснулъ и проснулся, когда солнце было довольно низко; возвращаться назадъ въ Рацово мнѣ не хотѣлось, и я, понадѣясь на счастье, пошелъ впередъ отъискивать ночлега; но счастье стало мнѣ измѣнять, или можетъ-быть судьба стала меня готовить къ Псковскимъ невзгодамъ… Было уже очень поздно, когда я подошелъ въ хутору какого-то Нѣмца.
— Куда идешь, добрый человѣкъ, спросилъ меня работникъ, стоявшій у воротъ.
— Въ Изборскъ, почтенный, отвѣчалъ я; далеко-ли отсюда до Изборска?
— До Изборьска недалеко, двѣ версты, сказалъ онъ: да ты не ходи, идти нельзя, — волковъ много; а ночуй у нашего Нѣмца, у него просторно.
Я обрадовался приглашенію, но совершенно напрасно. Нѣмецъ на мою просьбу объявилъ, и то смиловавшись, что „одну только версту опасно будетъ идти, а тамъ другая верста пойдетъ полемъ; а полемъ — нѣтъ никакой опасности“.
Когда меня такимъ образомъ успокоивалъ нѣмецъ, и успокоивалъ очень радушно, а все-таки не пустилъ ночевать, я вспомнилъ про Перовскаго. Въ 1812 году онъ былъ взятъ въ плѣнъ и его повели во Францію. Дорогой онъ износилъ сапоги, потеръ ноги такъ, что едва могъ идти. Во всей Германіи онъ не могъ выпросить себѣ сапогъ: всѣ Нѣмцы о немъ только сожалѣли, а сапоги ему были брошены изъ перваго окна — во Франціи.