1940–1941
Есть жажда творчества,
Уменье созидать,
На камень камень класть,
Вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
Вставать до звёзд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
Идти с собой, с своей эпохой вровень
И воду пить из тех целебных рек,
К которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
Весь мир вместить в дыхание одно,
Одним мазком весь этот лес и камни
Живыми положить на полотно.
Не дописав,
Оставить кисти сыну,
Так передать цвета своей земли,
Чтоб век спустя всё так же мяли глину
И лучшего придумать не смогли.[1]
1940
Плыву вслепую. Многое не вижу,
А где-то есть конец всему и дно.
Плыву один. Всё ощутимей, ближе
Земля и небо, слитые в одно.
И только слышно, там, за поворотом
Торчащих свай, за криками людей,
Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-то
Сухой ладонью гладит по воде.
И от запруд повадкой лебединой
Пройдёт волна, и слышно, как тогда
Обрушится серебряной лавиной
На камни пожелтевшая вода.
И хорошо, что берег так далёко.
Когда взгляну в ту сторону, едва
Его я вижу. Осторожно, боком
Туда проходит стаями плотва.
А зыбь воды приятна и легка мне…
Плотва проходит рукавом реки
И, обойдя сухой камыш и камни,
Идёт за мост, где курят рыбаки.
Я оглянусь, увижу только тело
Таким, как есть, прозрачным, наяву, —
То самое, которое хотело
Касаться женщин, падать на траву,
Тонуть в воде, лежать в песке у мола…
Но знаю я — настанет день, когда
Мне в первый раз покажется тяжёлой
Доныне невесомая вода.[2]
1939
Я был влюблённым в лес и в воду,
В простую радость, в игры на дворе.
Курил табак. Крал тайно из комода
Отцовский карабин, хранимый в кобуре.
Друзья мои, — владельцы птичьих клеток,
Невинных снов, диковинных гвоздей, —
В часы нужды курили листья с веток,
Дрались у игрищ, крали голубей.
На всё был спрос, к любой покупке повод.
Превыше всех коллекций старины
Ценились карабин и книжка «Овод»,
Для них, казалось, не было цены.
Мир был предельно прост и ясен.
И за пригоршню пятаков
Мы покупали мыслимое счастье,
Закованное в тяжести подков.[3]
1937
Д. Цуп. Иваново после дождя
Ту улицу Московской называли.
Она была, пожалуй, не пряма,
Но как-то по-особому стояли
Её простые, крепкие дома,
И был там дом с узорчатым карнизом.
Купалась в стёклах окон бирюза.
Он был насквозь распахнут и пронизан
Лучами солнца, бьющими в глаза.
По вечерам — тягуче, неумело
Из-под шершавой выгнутой руки
Шарманка что-то жалостное пела —
И женщины бросали пятаки.
Так детство шло.
А рядом, на базаре,
Народ кричал. И фокусник слепой
Проглатывал ножи за раз по паре.
Вокруг — зеваки грудились толпой.
Весна плыла по вздыбившимся лужам.
Последний снег — темнее всяких саж —
Вдруг показался лишним и ненужным
И портившим весь уличный пейзаж.
Его сгребли. И дворники, в холстовых
Передниках, его свезли туда,
Где третий день неистово, со стоном
Ломала льдины полая вода.[4]
вернуться
Вступление к несохранившейся поэме «Ваятель», написанной в 1939–1940 годах. Константин Титов (одноклассник и друг Н. Майорова) свидетельствовал: «Поэма навеяна встречами со скульптором Степаном. Фамилии его я не помню. Помню только, как ходили к нему в мастерскую-гараж, беседовали об искусстве и выпивали».
В черновике к стихотворению «Творчество» остались строчки:
А жизнь научит правде и терпенью,
Принудит жить, и, прежде чем стареть,
Она заставит выжать всё уменье,
Какое ты обязан был иметь.
Интересна творческая лаборатория поэта: шестая строка публикуемого стихотворения имела вариант: «Нести всю тяжесть каждодневных бдений», десятая — «к которым приложился сам Бетховен».
Сохранился также черновой фрагмент поэмы «Ваятель»:
В Москве у Земляного вала
В часовенке иль в бывшем гараже,
Где с потолка течёт, где света мало,
Где штукатурка рушится обвалом,
Он поселился в нижнем этаже.
В квартире пахло прежними жильцами.
Ваятель был скуласт и неумел.
<…>
И плитняком наполовину застлан,
Светился пол нечищенный. Слегка
Пахнуло деревянным маслом
От жёлтого, как лето, косяка.
— Затворнику не надо лучше места, —
Он пробурчал спустя пяток минут.
Он не имел пока ещё невесты,
И, стало быть, не надобен уют.
Другой отрывок из «Ваятеля» («А небо будет яростно и мглисто…») вспоминает Ирина Пташникова. — см. Воспоминания Ирины Пташниковой (наст. издание). — Здесь и далее примеч. Н. А. Голубева.
вернуться
«На реке» — единственное стихотворение Н. Майорова, напечатанное при жизни автора в сборнике: Парад молодости. Физкульт. стихи и песни / 2-й Всесоюзный день физкультурника. М.: Физкультура и спорт, 1940.
вернуться
Стихотворение «Детство» впервые опубликовано В. А. Ружиной в 1977 г. — см.: Библиография.
вернуться
Стихи «Апрель», «На третьей полке сны запрещены…», «Дед» — предположительно, отрывки утерянной поэмы «Семья», написанной до 1940 года. Николай Банников (университетский товарищ поэта) определяет её как «стихотворную повесть из сельского быта». По мнению исследователя Б. П. Куликова, в произведении «Майоров намеревался проследить историю развития, большой крестьянской семьи, её приход в революцию, показать противоречия, раздиравшие крестьянство в годы коллективизации».
Известны и другие фрагменты поэмы:
Суп на столе уже дымился.
Детей кричали на обед.
И грязным кулаком крестился,
Глядя куда-то в угол, дед.
На нём огромная рубаха
(Носил её он с Покрова)
Пылала кровью, словно плаха,
С которой пала голова.
И пот стекал по переносью
(Густая мутная вода)
Туда, где рыжая, как осень,
На грудь спадала борода.
<…>
И, оторвавшись ото сна,
В тоске о сыне годовалом
Худые руки занесла
Мать над цветастым одеялом.
И ей мерещились гробы
И крышки с траурной каймою.
А от дверной косой скобы
Уже повеяло зимою…