1911
Eritis sicut dei![1]
Верьеры неба отсияли,
земные – тщетно плавят тьму;
но навсегда седые дали
открыты взору одному.
Когда луны кровавый кратер
зальет замолкших башен фронт,
восходит тяжко император
на обветшалый горизонт.
Нас не покинул до сих пор ты,
и не у тех безумных скал
твои железные ботфорты
державный холод приковал!
Устав ступать за величавый
гранитный помыслов порог,
здесь, у пределов крайней славы,
ты стал – замолк – и изнемог
И, оплывая хмурым оком
недовершенное тобой,
маячишь над судеб потоком
неописуемой судьбой.
1911
Безумная песня
Рушится ночь за ночью.
Падай, безумье, падай!
Мы пленены воочью
грозной твоей усладой.
Только метнет прожектор
резкую ясь – и снова
темный уходит Гектор
от очага родного.
В небо бросайтесь, в небо,
грохотом сумрак взроем, –
с нами, кто смертным не был,
кто родился героем!
Там в золотом убранстве,
в мощи вечного пыла
плавает зоркий ястреб –
гонщик яростнокрылый.
Мы ж из-под вечных ярем,
из-под теснин окружных
разом в него ударим
воем тетив содружных.
1912
Стихи с кардамоном
Когда зажгут эти свечи
и дождь ударит о крышу,
какие скучные речи
опять я нынче услышу!
Я снова вспомню о мифах –
извечных спутниках славы,
о птицах-иероглифах,
о тиграх острова Явы.
Там злые пляшут москиты,
свивая пышные гнезда,
а мне – родные ракиты
холодные застят звезды.
И вас, золотая Джерси,
и вас, чьи очи так сини,
чьи к небу подъятые перси
похожи на апельсины.
Ах, сердце снова так радо
плениться гордою позой!
Тогда на сбор винограда
с кинжалом вы шли и с розой.
Как ваши легкие ноги,
касаясь жаркого лона,
приплясывали по дороге,
топча цветы кардамона!
Я вам подарил ожерелье,
таэли и алый гарус,
и вновь за безвестной целью
подъял зазвеневший парус.
Не вы ли на знойных плитах
зовете меня обратно,
что вновь на моих ланитах
горят поцелуев пятна?!
1911
Башня королей
В далеком поле вечер,
а здесь и свет и боль…
О, где твой белый кречет,
покинутый король?!
Замолкнули забавы,
отпел ловитный рог,
не светят звезды славы
на бедственный порог,
И мантии богатой
державные цвета
и звонкий меч и латы
сменила нищета.
И видит вдаль бегущий
суровый мореход –
над королевской пущей,
над копьями ворот…
И вдруг, убавив шагу,
салютует с морей
приспущенному флагу
на башне королей.
1910
«В лесу темноветвистом…»
В лесу темноветвистом
у ясного ручья
об этом взоре чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?
Плес шептался строже,
и пел звончей ручей:
«Тебе не знать дороже
простых ее очей».
В лесу темноветвистом
у ясного ручья
о сердце этом чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?
И ветер, нежно вея,
тихонько шелестел:
«Нигде, нигде вернее –
тебе оно в удел».
Я шел по сонной ниве,
не сведав у ручья,
кто был из нас счастливей,
кому – судьбина чья.
Но шел я не печальный,
узнав, припомнив вдруг
кристальный взор и дальний
приветный сердца стук.
Я знал, я знал – у бога, –
к тебе моя дорога!
1913
«Закат онемелый трепещет…»
Закат онемелый трепещет,
и сбывшийся день беспокоен.
Там стрелы последние мещет
израненный воин.
Эфир опустелый недвижен
и внемлет безмолвью…
Там окна столпившихся хижин
покрыты кровью.
А ночь от восточного склона
недвижными машет крылами:
дыхание темного лона
над нами.