В «Заметках-воспоминаниях» полстранички посвящены «Хаджи-Мурату» — повести, в которой, пишет Олег Волков, нет строки назидательной, но она вызывает целый ряд мыслей «о долге и назначении человека, о высоте подвига «за други своя», о любви к отчизне и нравственных достоинствах» — пояснять ли, что эти слова неслучайны в устах мемуариста?
Так же неслучайны, как «Quercus robur»[1] — отклик на столетие смерти Тургенева, жанрово никак Олегом Волковым не помеченный. Отклик литературоведческий «по оснастке», научный и вместе с тем писательский, лиричный и очень личный. Как раз Тургенев, тысячью нитей связанный с жизнью России, независимо от того, где находился — в Баден-Бадене или Париже, — является давней и едва ли не самой прочной привязанностью Волкова среди классиков «золотого века» русской литературы.
Разгадывать ли здесь, сколько мыслей и чувств вызывали у писателя поездки в Спасское-Лутовиново, красавец-дуб, стоящий в сотне шагов от бывшего родового гнезда Тургенева и посаженный им самим?
«Сменялись поколения, рушились — говоря высоким слогом — царства, настал век междоусобиц и нашествий, поисков новых путей устройства общества, вокруг Спасского-Лутовинова бушевала война, и в его парке рвались снаряды, а дуб уцелел».
Так начинается отклик на столетнюю годовщину. И раздумьями под сенью тургеневского дуба, под кроной его завершается:
«…ни одного отсыхающего, мертвого сука, нет поредевшей, вялой листвы. Сквозь ее темную толщу не увидишь и клочка еще светлого неба. Плотной корой, как непроницаемым панцирем, одет ствол в два обхвата — от дуба исходит великая сила природы, преодолевающая годы…
Дуб еще разрастется, шире раскинет искривленные тяжелые суки…»
Что ж, остается самая малость: критику — поставить точку, а читателю — открыть «Избранное».
Имея анкетные данные и почти столь же краткие, но пока достаточные сведения о вкусах и убеждениях побродившего по свету автора, читатель, конечно, и сам поймет, отчего повесть, написанная в 70-х, названа «В конце тропы», а другая — «В тихом краю»; сам прочувствует, как хорош рассказ «Старики Высотины», сколько в нем сердечности, доброты, знания жизни, проведенной Алексеем Прокофьевичем и Ариной Григорьевной на берегу Енисея. Не нужно быть охотником и знатоком Тургенева, чтобы услышать в одном из последних рассказов гимн любимцам-пойнтерам, глубоко родственный классике прошлого века. Но не стилизованный под классику, а выстраданный, пережитой. Они — собаки, псы, сучье племя — были истинными друзьями, которые ни разу не обманули, не предали.
Почему-то верится, что проницательный читатель не потребует справки с печатью, имел ли место в действительности «Случай на промысле». У меня, например, никаких сомнений: был! До того он зрим, достоверен, что стоит пренебречь не одной лишь иерархией жанров (сначала опубликованы повести, затем идут рассказы), но вместе с ней хронологией, определяющей в «Избранном» расположение материала (сначала — ранние вещи, за ними — более поздние). По нашему разумению, «Случай на промысле» — эпиграф ко всему, что написано Олегом Волковым.
И еще совет. Открывая «Избранное», читателю лучше не спешить за сюжетом, а присматриваться к деталям. Как раз в них — поэзия. «Случай на промысле» — а равно и другие произведения — потерял бы немалую долю художественной прелести, не будь в нем рассказано точно, без приблизительности, с головой выдающей ученика и несвойственной мастеру, что герой «на промысле» продвигался медленно, не более трех километров в час; что «бродни» его, сшитые из невыделанной, просмоленной кожи, отсырели; что с наступлением темноты ему важно было там очутиться, где нашелся бы сухой плавник для костра, яма или уступ берега, подходящие для укрытия от дождя и ветра; что, боясь потерять уйму времени на дневной привал, герой запасся сухарями и консервной жестянкой; что от ржаных крошек першило в горле, а пить приходилось маленькими глотками — вода была ледяная…
Само собой, «Таиску», «Ярцевские далекие дни», «За лосем», «Огненную воду», повести нельзя принимать как бухгалтерский отчет, в котором написанное до последней копейки должно соответствовать тому, что случилось с автором или с егерем Никитой, последним мелкотравчатым… Документальная проза не сводится к документу, гетевский закон «поэзии и правды» остается в силе.