В резном канделябре медленно угасала свеча. На стене, как раз под именем аллаха, золотыми буквами сиявшим на фоне черного бархата, вырисовывались тени учеников, почтительно склонившихся к учителю. Вспыхнул последний язычок пламени, и фитиль с шипением погрузился в расплавившийся воск. В безмолвной тишине, окутавшей их, словно божественный покров, ученики слушали все более взволнованный голос учителя и трепетное биение своих сердец.
— Возблагодарим творца, — говорил учитель. — Но помни, Буалем, люди, к которым ты идешь, очень бедны.
— Аллах наделяет, кого пожелает, без счета, — сказал Буалем.
— Они отличаются смирением.
— Аллах кроток к рабам.
Все ученики знали эту строку.
— Большинство из них невежественны.
— Один аллах всеведущ.
— Не презирай их за это, они последние праведники.
В голосе учителя появилась сосредоточенность.
— Счастливы будут праведники, когда придут последние времена… благословенны те, кто принесет великую клятву. Кто хочет начать?
В кромешной темноте все устремились к нему в едином порыве.
— Зажгите свечи, — сказал учитель.
Они приблизились к нему почти вплотную.
— Клянусь, — молвил Каирец.
Все вторили вслед за ним:
— Клянемся.
— Близок час, — продолжал учитель.
— Близок час…
— Праведность очистит от скверны.
Они поднялись и, плечо к плечу, тесным кольцом окружили учителя. Взгляд Джамеля устремился сквозь окно, которое они вновь открыли, к черной зияющей пустоте, где должно было находиться море. И так как они повторяли одни и те же слова, у них выработался свой особый ритм:
— Мы клянемся…
— Клянемся…
— Вести джихад, как в достославные времена.
— Вести джихад…
— На пути, предначертанном господом миров.
— На его пути…
— Если надо, железом.
— Железом, ядом, тюрьмой, насилием и смертью.
Учитель снова сел. Ученики опять окружили его.
— Учитель, — сказал Буалем, — мне пора идти.
Он уже переступил порог, когда учитель остановил его:
— Помни… Она — неверная… и к тому же — женщина. А женщины — это самое большое искушение, посланное сатаной, который был самым красивым из ангелов.
Джамель помолчал немного.
— Кто с вами еще едет?
— Суад, она из числа твоих приверженцев; Серж, так называемый специалист по нефти, коммунист, который непрестанно насмехается над Христом — наверняка для того, чтобы побудить мусульман так же относиться к своему пророку; Мурад, тоже атеист.
— И берберист[97], — добавил Каирец.
Учитель вовсе не был уверен, что кое-кто из его учеников сумеет устоять перед искушением поверить лживым сказкам «Альже-Революсьон», а главное — перед соблазнами века, но в Буалеме он не сомневался. Кажущиеся вполне правдоподобными доводы и сети, расставленные лукавым, скользили мимо Буалема, словно воды реки Аль-Харраша по круглой гальке. Одно упоминание о Марксе вызывало у него отвращение или повергало его в неистовый гнев. В иные, более счастливые времена он ударом меча отмел бы любой аргумент вместе с головой того, кто его выдвигал. Но счастливые времена миновали. Они, несомненно, вернутся, всевышний не может покинуть тех, кто ему предан. Когда-нибудь царствие его придет. И в ожидании этого Буалем жил с лютой ненавистью к нынешним временам, сковавшей, подобно ледяному покрову, его душу.
Он рьяно предавался благочестию. Добродетель ему грезилась беспощадной, омытой кровью, кровью других, но если потребуется, то и его собственной. Он ненавидел жизнь, ибо в ее лоне зарождаются и произрастают желания. Идеалом для Буалема была бескрайняя выжженная пустыня. Однако он не желал быть добродетельным в одиночку. Буалем жаждал смерти, но хотел умереть вместе с другими, всем миром: пускай погибнут люди, собаки, весна, камни на дороге. Воинствующая смерть — вот к чему он стремился: убивают же себя японцы, дабы не уронить своего достоинства. И хотя Буалем никогда не признавался себе в этом открыто, в глубине души он жаждал конца света, возникшего в силу недоразумения средь ледяной чистоты небытия. Чтение Корана и уроки учителя — это было единственное его наслаждение, в котором пока еще он себе не отказывал.