Вечером ни санитару, ни врачу так и не удалось вытянуть из него ни слова. Санитар наклонялся к самому уху Ба Салема. Сначала говорил с ним тихонько, потом стал кричать, чтобы быть уверенным, что Ба Салем слышит его, но Ба Салем безмолвствовал. Под конец доктор осмотрел его.
— Пульс нормальный, — сказал он, — дыхание свободное, температуры нет. Старик не болен. Он устал и, вероятно, ослаб от недоедания. Пусть отдохнет несколько дней, и все будет в порядке.
Ночью Ба Салем подождал, пока уснут дети, затем встал, взял старое одеяло, которым укрывался, и ощупью пошел к двери. Он держался за стены, чтобы не упасть. Он старался не шуметь, но дети спали все вместе в дальней комнате и ничего не слышали.
На улице от свежего воздуха у него помутилось в голове, и он упал на песок прямо у порога. Потом встал, подобрал одеяло и пошел. Его шатало. Но все-таки он добрел до кладбища Сиди Османа. Он приблизился к белому куполу, возвышавшемуся над неоглядным полем могил, сгрудившихся вокруг него, и рухнул на землю. Было свежо. Ба Салем ощущал запах извести, которой он недавно побелил купол. Посреди ночи возле неподвижной кучки тряпья стала кружить свора бродячих собак, некоторые пытались даже сунуть морду под одеяло. Ба Салем чувствовал запах собак, смешанный с запахом извести.
Еще не рассвело, когда послышался шум шагов первых селян, спешивших в свои сады, шум приближался, становился все громче, потом затихал у пальмовой рощи. Вскоре раздались призывные голоса муэдзинов, они взмывали ввысь над селением и растворялись где-то в воздухе. Потом Ба Салем узнал испуганный голос Бубекера:
— Мерием, погоди… Ты не видела отца? Он ушел из дому, и в саду его нет.
— Ищи где-нибудь на ахеллиле.
— Ты же знаешь, он туда больше не ходит.
Незадолго до восхода солнца ребятишки, собиравшиеся в мечети на первый урок, обнаружили Ба Салема и пришли сказать об этом тестю. Это было три дня назад, и с тех пор Ба Салем не встает с могилы. За ним приходили тесть, имам из мечети, целая вереница односельчан и даже Мерием, все они пытались убедить его. Но Ба Салем не отвечал. Только одеяло тихонько шевелилось, свидетельствуя о том, что он еще дышит.
Тогда жители селения стали приносить ему финики, куски лепешки, молоко, оставляя все это возле него. На другой день они находили свои подношения высохшими или разбросанными ночью собаками. Дети Ба Салема приходили к нему по нескольку раз на день, но им не удавалось заставить его заговорить, да они и не знали, что ему еще сказать, и поэтому молча смотрели, шевелится ли одеяло.
Из дневника Суад:
«Двадцать шестой день…
Они все посходили с ума, все, кроме шоферов… и меня. Амайас говорит, что это из-за кел-суфов, духов одиночества, которых потревожили наши машины, нарушив тысячелетнее безмолвие, заслонявшее их от мира. Вчера кел-суфы немного перестарались: еще каких-нибудь несколько сантиметров, и меч Антара вонзился бы в рыцаря песков — фарс едва не стал трагедией.
Остальные ведут себя не лучше. Пустынное безумие преобразило их до неузнаваемости. Они как бы выросли в собственных глазах, почувствовали себя красивыми и свободными, главное — свободными. Но в то же время им прекрасно известно, что это всего лишь на краткий миг, они знают, что свободе их скоро наступит конец (через три дня — Мзаб[112]), такая перспектива приводит их в ярость.
И более всех страдает этим мудрая, суровая, запрограммированная специальная корреспондентка, явившаяся сюда собирать материал о нефти, этой липкой, зловонной жидкости, самой неромантичной из всех возможных жидкостей. Кто бы мог подумать, что эта пай-девочка с гладко зачесанными волосами, которая поначалу забивалась в уголок „лендровера“, так что ее не сразу и разглядишь, проехав всего несколько километров под солнцем по песку, скинет маску и выбросит на ветер где-то еще до Гардаи свое старое обличье. Всевозможные запреты, каноны, ограничения, правила, сдержанность — все, что сковывало ее движения с тех самых пор, как она научилась говорить „мама“, все сгорело в огне пустыни. „Не клади локти на стол. Не разговаривай за едой… Уроки закона божия, семь смертных грехов, не прелюбодействуй…“ Как бы не так!
А началось все с Мурада. Но это старая песня. Каждому свое: ему голубоглазую наследницу галлов, ей — просвещенного араба.
Потом дело дошло до харатинов. После обожания одного ей понадобилось восторженное поклонение толп. Тут и началось. Этих бедолаг, тысячелетиями лишенных воды, травы, хлеба, любви, зато по горло сытых нищетой, скудостью, голодом и горькими слезами, она вдруг одарила притворно томным взором своих глаз. Чистая провокация, которой они, впрочем, и не поверили. Ясное дело — вероломство судьбы, им не привыкать. Судьба их обольщает, чтобы потом ударить побольнее, и так всегда. Харатины отводили глаза и глотали слюнки.