После 1918, из-за его углубляющегося вовлечения в оккультизм, Конан Дойл написал небольшую беллетристику. Их последующие поездки в Америку (1 апреля 1922 года, март 1923 года), Австралию (август 1920 года) и в Африку, сопровождаемые тремя дочерьми, были также похожи на психические крестовые походы. Потратив до четверти миллиона фунтов в преследовании его тайных мечт, перед Конаном Дойл встала потребность в деньгах. В 1926 он пишет «When the World Screamed» («Когда земля вскрикнула»), «The Land of Mist» («Страна туманов»), «The Disintegration Machine» («Дезинтеграционная машина»).
Осенью 1929 года он отправляется в последний тур по Голландии, Дании, Швеции и Норвегии. Он был уже болен Angina Pectoris.
В том же 1929 году выходит The Maracot Deep and Other Stories («Маракотова бездна»). В России и ранее переводили произведения Дойля, однако в этот раз получилась некоторая несостыковка, судя по все по идеологическим причинам.
В 1930 году уже прикованный к постели он совершил своё последнее путешествие. Артур поднялся со своего ложа, и пошёл в сад. Когда он был найден, он находился на земле, одна его рука, сжимала её, другая держала белый подснежник.
Артур Конан Дойл умер в понедельник, 7 июля, 1930, окружённый его семейством. Его последние слова перед смертью были адресованы его жене. Он прошептал: «Вы замечательны». Он похоронен на кладбище Minstead Hampshire.
На могиле писателя высечены слова, завещанные им лично:
Затерянный мир
Глава I
Мистер Хангертон, отец моей Глэдис, отличался невероятной бестактностью и был похож на распушившего перья старого какаду, правда, весьма добродушного, но занятого исключительно собственной особой. Если что-нибудь могло оттолкнуть меня от Глэдис, так только крайнее нежелание обзавестись подобным тестем. Я убеждён, что мои визиты в «Каштаны» три раза на неделе мистер Хангертон приписывал исключительно ценности своего общества и в особенности своих рассуждений о биметаллизме[1] — вопросе, в котором он мнил себя крупным знатоком.
В тот вечер я больше часу выслушивал его монотонную болтовню о снижении стоимости серебра, обесценивании денег, падении рупии[2] и о необходимости установления правильной денежной системы.
— Представьте себе, что вдруг потребуется немедленная и одновременная уплата всех долгов в мире! — воскликнул он слабеньким, но преисполненным ужаса голосом. — Что тогда будет при существующей системе?
Я, как и следовало ожидать, сказал, что в таком случае мне грозит разорение, но мистер Хангертон остался недоволен этим ответом; он вскочил с кресла, отчитал меня за моё всегдашнее легкомыслие, лишающее его возможности обсуждать со мной серьёзные вопросы, и выбежал из комнаты переодеваться к масонскому[3] собранию.
Наконец-то я остался наедине с Глэдис! Минута, от которой зависела моя дальнейшая судьба, наступила. Весь этот вечер я чувствовал себя так, как чувствует себя солдат, ожидая сигнала к отчаянной атаке, когда надежда на победу сменяется в его душе страхом перед поражением.
Глэдис сидела у окна, и её горделивый тонкий профиль чётко рисовался на фоне малиновой шторы. Как она была прекрасна! И в то же время как далека от меня! Мы с ней были друзьями, большими друзьями, но мне никак не удавалось увести её за пределы тех чисто товарищестких отношений, какие я мог поддерживать, скажем, с любым из моих коллег-репортёров «Дейли-газетт», — чисто товарищеских, добрых и не знающих разницы между полами. Мне претит, когда женщина держится со мной слишком свободно, слишком смело. Это не делает чести мужчине. Если возникает чувство, ему должна сопутствовать скромность, насторожённость — наследие тех суровых времён, когда любовь и жестокость часто шли рука об руку. Не дерзкий взгляд, а уклончивый, не бойкие ответы, а срывающийся голос, опущенная долу головка — вот истинные приметы страсти. Несмотря на свою молодость, я знал это, а может быть, такое знание досталось мне от моих далёких предков и стало тем, что мы называем инстинктом.
1
3