Жертвы — вот самое прекрасное, что есть в этом мире.
Я знаю и еще одну жертву, но вряд ли этот человек заслуживает Вашего внимания.
Уэхара-сан!
Мне больше не о чем просить Вас, но ради этого человека, этой жертвы, я обращаюсь к Вам с одной-единственной просьбой.
Не можете ли Вы устроить так, чтобы Ваша жена хоть один раз взяла на руки моего ребенка? И я бы тогда сказала ей:
— Это ребенок Наодзи, которого тайно родила ему одна женщина.
Зачем мне это нужно? Этого я никому не скажу. Я и сама этого не знаю. Но я очень этого хочу. Я хочу этого ради той не стоящей Вашего внимания жертвы, которую зовут Наодзи.
Вам это неприятно? И все же, надеюсь, Вы сумеете преодолеть себя. Вы не станете сердиться на брошенную и забытую Вами женщину за этот легкий и единственный выпад, который она себе позволила, и постараетесь выполнить ее желание.
Господину М. Ч. (Моему Чудаку) 7 февраля 1947 года
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Воспоминания
перевод О. Бессоновой
Спускались сумерки, я стоял рядом с тетей в воротах дома. На ней было нэннэко [14], наверное, на закорках она держала кого-то. И сейчас помню, какая мертвая тишина стояла тогда на полутемных улицах. «Ушел сын неба», — объяснила мне тетя и добавила: «Живое божество». Кажется, заинтересовавшись, я прошептал: «Живое божество». А потом сказал что-то непочтительное. Она пожурила меня, мол, так говорить нельзя, надо было сказать «ушел». Я все хорошо понимал, но рассмешил тетю, нарочно спросив у нее: «А ушел куда?»
Родился я летом 1909 года, то есть, когда умер великий император, мне было чуть больше четырех. По-моему, именно тогда тетя водила меня в дом родни, в деревню приблизительно в двух ри [15]от нашей, и там я увидел водопад, который никогда не забуду. Водопад был в горах совсем недалеко от деревни. Широкий поток воды ниспадал белыми пенящимися струями с поросшего голубым мхом обрыва. Сидя на закорках у незнакомого мне мужчины, я завороженно смотрел на воду. Рядом был какой-то храм, и мужчина стал показывать храмовые дощечки с оставленными на них пожеланиями, но вскоре мне все надоело, и я заплакал, повторяя: «Гатя, Гатя». «Гатя» — так я называл тетю. В низине под горой на расстеленном ковре она веселилась вместе с остальными, но, услышав мой плач, быстро встала. Очевидно, тетя зацепилась ногой за ковер и, потеряв равновесие, сильно пошатнулась. Все стали смеяться над ней: «Пьяная, пьяная». Я был далеко, но все видел и от обиды зарыдал во весь голос. А однажды ночью мне приснился сон, будто тетя собирается бросить меня и уйти из дома. Ее грудь совсем заслонила проем небольшой двери прихожей. По набухшей красной груди катились крупные капли пота. Тетя грубо, сквозь зубы, процедила: «Ты мне надоел». Я припал щекой к ее груди и, захлебываясь слезами, умолял не оставлять меня. Когда тетя разбудила меня, я плакал в постели, уткнувшись лицом в ее грудь. И потом еще долго всхлипывал, вспоминая ночной кошмар. О том сне я не стал никому рассказывать, даже тете ничего не сказал.
С тетей связано много воспоминаний. А вот воспоминаний того времени о родителях, к сожалению, совсем нет. Прабабушка, бабушка, отец, мама, трое старших братьев, четверо старших сестер, младший брат, тетя, четверо ее дочерей, — у нас была большая семья, но, честно говоря, до пяти-шести лет ни о ком, кроме тети, я почти ничего не знал. В памяти остались лишь призрачные картинки: помню девочек, забравшихся в пасмурный день на старые раскидистые яблони, а вот я и девочки в том же широком дворе за нашим домом, сдвинув раскрытые зонтики, любуемся под дождем распустившимися хризантемами. Возможно, те девочки и были моими родными и двоюродными сестрами.
Лет с шести воспоминания становятся более четкими. Читать меня учила служанка по имени Такэ, вместе с ней я прочитал много разных книг. Казалось, она полностью посвятила себя моему обучению. Я часто болел, поэтому обычно читал, лежа в постели. Когда все было прочитано, Такэ брала детские книжки в деревенской воскресной школе и опять заставляла меня читать. Я научился читать про себя, а потому совсем от чтения не уставал. А еще Такэ объясняла мне моральные принципы. Она часто водила меня в буддийский храм, поучала, показывая свитки с картинками рая и ада. Грешники корчились в страшных муках: на спинах поджигателей красным огнем пылали корзины, сластолюбцев душили синие двуглавые змеи. Озера крови, горы острых игл, бездонная пропасть «огненного ада», над которой клубится белый дым, и повсюду надрывно воют, разевая рты, бледные, изможденные люди. «Вот будешь лгать, тоже попадешь в ад, и черти вырвут тебе язык», — сказала она, а я, испугавшись, расплакался.
За храмом на невысоком пригорке находилось кладбище. Вдоль живой изгороди из керрий или, может быть, каких-то других растений плотными рядами стояли ступы. К ним были прикреплены черные, размером в полную луну железные обручи-колеса. «Надо раскрутить обруч, — сказала Такэ, — если он сразу же замрет на месте, то крутивший человек попадет в рай, а если, остановившись, обруч вдруг повернет вспять, значит, человека неминуемо ждет ад». Когда крутила Такэ, обруч, приятно поскрипывая, какое-то время двигался, а потом обязательно замирал на месте. Если же крутил я, не раз случалось, что обруч начинал двигаться в обратную сторону. Помню, как-то осенью я один пошел в храм и стал крутить обручи, но все они, как будто сговорившись, поворачивали обратно. Я все крутил и крутил, с трудом сдерживая нарастающую ярость. Стало смеркаться, и мне пришлось уйти с кладбища. Я был в отчаянии.
Отец и мать, кажется, жили тогда в Токио. Тетя как-то возила меня к ним. Говорят, мы пробыли в Токио достаточно долго, но лично я мало что запомнил. Помню лишь старуху, которая время от времени заходила в наш токийский дом. Я ее терпеть не мог и каждый раз, когда она приходила, плакал. Однажды старуха подарила мне красную почтовую машинку, но мне ее игрушка нисколечко не понравилась.
Вскоре я поступил в местную начальную школу, и, судя по воспоминаниям, жизнь моя резко изменилась. Перестала приходить Такэ. Она вышла замуж и уехала в какую-то рыбацкую деревню, просто исчезла и все, ничего мне не сказав, наверное, боялась, что я увяжусь за ней. Кажется, на следующий год во время праздника Бон [16]она приезжала к нам погостить, но держалась как-то отчужденно. Спросила о моих школьных успехах. Я молчал. Но кто-то все-таки ответил ей. Такэ особенно меня не хвалила, сказала только, что старание превыше всего.
Почти тогда же мне пришлось расстаться с тетей. Немногим раньше ее вторая дочь вышла замуж, третья умерла, а старшая привела в дом мужа — зубного врача. Решив жить своей семьей, тетя вместе со старшей дочерью, зятем и младшей дочкой уехала из нашего дома куда-то в далекий город. Сначала я тоже поехал с ними. Была зима, вместе с тетей я забился в угол саней. Сани все не трогались, и младший из моих старших братьев стал насмехаться надо мной: «женишок, женишок», он даже смог несколько раз шлепнуть меня, натянутый на сани полог ему не помешал. Стиснув зубы, я стерпел это унижение. Я-то думал, что тетя забрала меня навсегда, но, когда наступило время идти в школу, мне пришлось вернуться в родную деревню.
Поступив в школу, я очень скоро перестал чувствовать себя ребенком. Как-то в погожий летний день на заброшенной усадьбе, заросшей буйными травами, нянька моего младшего брата научила меня такому, отчего у меня перехватило дыхание. Мне было приблизительно восемь, а няньке едва ли больше 14–15 лет. В нашей деревне клевер называли пастушьей травкой. Так вот, нянька, сказав: «пойди поищи четырехпалую [17]пастушью травку», отослала от нас братишку, который был на три года моложе меня, потом обняла меня, и мы, упав, покатились по траве. Дальше мы с ней развлекались, прячась либо в сарае, либо в стенном шкафу. Брат ужасно нам мешал. Из-за него нас как-то обнаружил младший из моих старших братьев. Братишка, оставленный один снаружи, захныкал, и старший брат, выяснив у него, в чем дело, сразу же раздвинул дверцы стенного шкафа. Нянька совершенно спокойно сказала, что просто обронила в шкафу монетку.
Я тоже частенько привирал. То ли во втором, то ли в третьем классе во время праздника девочек [18]я соврал школьному учителю, что домашние просили меня пораньше вернуться домой, чтобы помочь им украсить дом к празднику, и, не позанимавшись и часа, ушел. Домашним же я сказал, что в школе выходной по случаю Дня девочек, и принялся доставать из коробки кукол, хотя в моей помощи и не было особой нужды. А еще мне нравилось собирать яйца маленьких птичек. Яйца воробьев я находил под черепицей на крыше сарая, их у меня всегда было много, но вот яиц птички сакурадори и вороньих яиц на нашем сарае не водилось. Эти ярко-зеленые яйца и яйца в причудливую крапинку приходилось выменивать у школьных приятелей. Взамен они получали по пять или даже десять книг из моей домашней библиотеки. Добытые яйца я аккуратно заворачивал в вату и складывал в ящик стола. Похоже, младший из старших братьев что-то пронюхал про мои тайные сделки и потребовал, чтобы я дал ему почитать две книжки: сборник зарубежных сказок и какую-то еще, не помню ее название. Я ненавидел брата за его вредный характер. Дело в том, что этих книг уже не было, я их «вложил» в яйца. Если бы я сказал, что книг нет, брат, ясное дело, стал бы выяснять, куда же они делись. Поэтому я ответил, что наверняка они где-то здесь, попробую поискать. Сначала, конечно же, искал в своей комнате, потом с лампой в руке стал искать по всему дому. Брат следовал за мной по пятам, посмеиваясь и приговаривая, что, похоже, книг все-таки нет. «Есть», — упрямо твердил я. Я даже вскарабкался на кухонный шкафчик и пошарил там. В конце концов, брат сказал: «Ну ладно, довольно».
14
Название японской одежды, халата (няньки), специально приспособленного для ношения на спине ребенка.
17
Лист клевера обычно имеет три лопасти. В Японии существует поверье, что лист клевера с четырьмя лопастями (четырехпалый клевер) приносит счастье.
18
Праздник девочек (3 марта). Во время праздника дом. где сеть девочки, украшают традиционными куклами, выставляя их на специальную подставку.