— Да, сэр, — продолжал солдат, — Оноа — хороший проводник, да и у костра совета в грязь лицом не ударит; но нынче у нас война, так что мы должны каждый держаться за свое оружие — вы, сэр, за свои проповеди и молитвы, а я — за верное ружье да патронташ.
— А, капрал! проповеди и молитвы были бы для вас так же дороги, как оружие и боеприпас, если бы вы, солдаты, знали им цену. Вспомните Форт-Дирборн! Его защищали, насколько это было в человеческих силах, и воинские части, и ружья и шпаги, и капитаны и капралы — однако вы видели, как их гордыня была унижена, укрепления разрушены и большая часть ваших товарищей истреблена. И все это произошло с вооруженными людьми, в то время как Господь избавил меня, безоружного и смиренного проповедника слова Божьего, от рук филистимлян[73] и доставил в укромную гавань здесь, на берегах Каламазу.
— Если уж на то пошло, мистер Аминь, то Господь сделал то же самое и для меня, хоть я был и при мушкете с патронташем, — возразил капрал, привычный к точности. — На некоторых переходах и проповедь не повредит; а оружие и боеприпас на марше всегда сгодятся. Спросите-ка индея, который знает все обычаи пограничья, и убедитесь, что он со мной согласится.
— Индей — один из Божьих изгоев, но и сын избранного народа! — возразил миссионер. — Однако я согласен с вами — лучшего советчика нам не сыскать; поэтому я спрошу у него совета. Дитя семени Аврамова[74], — продолжал он, обращаясь к Оноа, — ты слышал вести о Макино; продолжать путь в этом направлении и думать нечего; куда же мы должны, по твоему разумению, направить свои стопы? Я спрашиваю совета в первую очередь тебя — опытного и мудрого обитателя сих диких областей; в более благоприятное время я намерен обратиться к Богу и испросить Божьего благословения и помощи в наших странствиях.
— Что ж, — сказал капрал, который питал почтительное уважение к усердному, хотя и немного фанатичному миссионеру и при этом верил, что индеец всегда даст хороший совет в подобных обстоятельствах, — попробуйте спросить обоих — коли одна палка сломается, неплохо иметь про запас вторую. Хороший солдат всегда держит часть своих войск в резерве. Помню, когда Бешеный Энтони[75] дал приказ идти в атаку на врага при Форт-Майами, мы все готовы были броситься вперед как разъяренные черти, но старик говорит: «Нет — держите часть людей в резерве, говорит, а то, как знать, вдруг нас сомнут на фланге или ударят с тыла». Ну, что же Оноа вам скажет, мистер Аминь?
К тому времени незнакомый индеец уже вышел на берег, что дало Бурдону возможность лучше разглядеть его одежду и его самого. Этот знаменитый дикарь — знаменитый, если учесть, что его слава разнеслась по всем поселениям белых, которые в пограничье разделены сотнями миль, — был в летнем наряде лесных жителей, и любой человек, знакомый с обычаями североамериканских индейцев, сразу заметил бы знаки высокого положения и власти, украшавшие его особу. Ордена Золотого Руна[76] или Святого Духа[77], свидетельствующие о высоком положении среди дворянства в Европе, были бы не более красноречивым признаком высокого общественного ранга, чем символы, которые носил этот дикарь, — свидетельства его значения среди народа одного с ним цвета кожи и происхождения, обитающего на берегах безлюдных внутренних морей с пресной водой, которые редко бороздили кили судов; однако с тех пор эти воды привыкли и к пароходам, и к гребным винтам, к бригам, гоночным лодкам и шхунам; быть может, к концу нашего столетия эти воды покроются, как Средиземное море, белыми парусами тысяч судов, снующих от берега к берегу[78].
Вокруг шеи Оноа носил нечто вроде ожерелья из трубочек, выточенных из красного трубочного камня, встречающегося на Западе, и каждая была украшена резьбой, если не искусной, то сделанной с большим старанием. Кроме того, на груди его красовалось примитивное изображение гремучей змеи, сделанное желтой краской. Очевидно, это был «тотем»[79], или «герб» его племени; хотя о том, что это за племя, где оно обитает, откуда пришло — по глубокому убеждению всех здешних краснокожих и бледнолицых, было ведомо только ему одному. На небольшой серебряной медали, висевшей выше ожерелья, был изображен крест — тот самый, на котором Сын Божий, в человеческом образе, принял смерть ради искупления человечества. Можно было подумать, что этот проницательный, наблюдательный и мудрый дикарь, хотя и не веривший в доктрины, содержащиеся в Библии, не испытывал никакого священного ужаса перед реликвией, которая часто повергает в трепет тех, кто утверждает, что единственная их надежда на спасение — в жертве, принесенной на великом оригинале этого изображения. Старинную медаль иезуитов[80], передававшуюся из поколения в поколение в его семье, он носил скорее как политический, чем религиозный символ, хотя прекрасно знал, с каким напутствием она была дарована. Возможно, он заметил, что крест, столь почитаемый одними миссионерами, вызывал у других плохо скрываемое раздражение, но это обстоятельство могло бы смутить лишь новообращенного, не обладавшего столь острым умом[81].
73
74
75
76
77
78
Пересекая озеро Эри несколько месяцев назад, автор за двадцать четыре часа насчитал не менее шестидесяти трех судов — встречных, попутных и замеченных на горизонте. Он помнит, что в первое десятилетие нашего века одинокий парус вдали вызывал интерес и острое любопытство. Чтобы понять, как разительна перемена, ее надо видеть собственными глазами.
79
80
81
Во времена крестовых походов