Избранные произведения

   Трепещут имени Гекторова народы,
   Которые он гнал от стен Троянских в воды,
   Как он с победою по трупам их бежал
   И в корабли их огнь из рук своих метал.
   Страшася, плод его стремятся погубити
   И в отрасли весь корнь Приамов истребити;
   Пирр[63] хочет спасть его (защита немала!),
   Но чтоб сия вдова женой ему была.
   Она в смятении, низверженна в две страсти,
   Не знает, что сказать при выборе напасти.
   Богинин сын[64] против всех греков восстает
   И Клитемнестрин плод[65] под свой покров берет.
   Нерон прекрасную Июнью похищает,[66]
   Возлюбленный ея от яда умирает;
   Она, чтоб жизнь ему на жертву принести,
   Девичество свое до гроба соблюсти,
   Под защищение статуи прибегает,
   И образ Августов слезами омывает,
   И, после таковых свирепых ей судьбин,
   Лишася брачных дум, вестальский емлет чин.
   Мониме за любовь приносится отрава.[67]
   «Аталья»[68] Франции и Мельпомене слава.
   «Меропа»[69] без любви трону́ла всех сердца,
   Умножив в славу плеск преславного творца:
   Творец ея нашел богатство Геликона.
   «Альзира»[70], наконец, ― Вольтерова корона.
   Каков в трагедии Расин был и Вольтер,
   Таков в комедиях искусный Молиер.
   Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа»,
   Не меньше и творец прославлен «Мизантропа».
   Мольеров «Лицемер»[71][72], я чаю, не падет
   В трех первых действиях, доколь пребудет свет.
   «Женатый философ», «Тщеславный» воссияли
   И честь Детушеву[73] в бессмертие вписали.
   Для знающих людей ты игрищ не пиши:
   Смешить без разума ― дар подлыя души.
   Не представляй того, что мне на миг приятно,
   Но чтоб то действие мне долго было внятно.
   Свойство комедии ― издевкой править нрав;
   Смешить и пользовать ― прямой ея устав.
   Представь бездушного подьячего в приказе,
   Судью, что не поймет, что писано в указе.
   Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,
   Что целый мыслит век о красоте волос,
   Который родился, как мнит он, для амуру,
   Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.
   Представь латынщика на диспуте его,
   Который не соврет без «ерго»[74] ничего.
   Представь мне гордого, раздута, как лягушку,
   Скупого, что готов в удавку за полушку.
   Представь картежника, который, снявши крест,
   Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»[75]
   О та́инственник муз! уставов их податель!
   Разборщик стихотворств и тщательный писатель,
   Который Франции муз жертвенник открыл
   И в чистом слоге сам примером ей служил!
   Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы,[76]
   Которыми в стихах ты чистил грубы нравы!
   В сатирах должны мы пороки охуждать,
   Безумство пышное в смешное превращать,
   Страстям и дуростям, играючи, ругаться,
   Чтоб та игра могла на мысли оставаться
   И чтобы в страстные сердца она втекла:
   Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.
   Тщеславный лицемер святым себя являет
   И в мысли ближнему погибель соплетает.
   Льстец кажется, что он всея вселенной друг,
   И отрыгает яд во знак своих услуг.
   Набитый ябедой прехищный душевредник
   Старается, чтоб был у всех людей наследник,
   И, что противу прав, заграбив, получит,
   С неправедным судьей на части то делит.
   Богатый бедного невинно угнетает
   И совесть из судей мешками выгоняет,
   Которы, богатясь, страх божий позабыв,
   Пекутся лишь о том, чтоб правый суд стал крив.
   Богатый в их суде не зрит ни в чем препятства:
   Наука, честность, ум, по их, ― среди богатства.
   Охотник до вестей, коль нечего сказать,
   Бежит с двора на двор и мыслит, что́ солгать.
   Трус, пьян напившися, возносится отвагой
   И за робятами гоняется со шпагой.
   Такое что-нибудь представь, сатирик, нам.
   Рассмотрим свойство мы и силу эпиграмм:
   Они тогда живут красой своей богаты,
   Когда сочинены остры и узловаты;
   Быть должны коротки, и сила их вся в том,
   Чтоб нечто вымолвить с издевкою о ком.
   Склад басен должен быть шутлив, но благороден,
   И низкий в оном дух к простым словам пригоден,
   Как то де Лафонтен[77] разумно показал
   И басенным стихом преславен в свете стал,
   Наполнил с головы до ног все притчи шуткой
   И, сказки пев, играл все тою же погудкой.
   Быть кажется, что стих по воле он вертел,
   И мнится, что, писав, ни разу не вспотел;
   Парнасски девушки пером его водили
   И в простоте речей искусство погрузили.
   Еще есть склад смешных геройческих поэм[78],
   И нечто помянуть хочу я и о нем:
   Он в подлу женщину Дидону превращает
   Или нам бурлака Энеем представляет,
   Являя рыцарьми буянов, забияк.
   Итак, таких поэм шутливых склад двояк:
   В одном богатырей ведет отвага в драку,
   Парис Фетидину дал сыну перебяку.
   Гекто́р не на войну идет ― в кулачный бой,
   Не воинов ― бойцов ведет на брань с собой.
   Зевес не молнию, не гром с небес бросает,
   Он из кремня огонь железом высекает,
   Не жителей земных им хочет устрашить,
   На что-то хочет он лучинку засветить.
   Стихи, владеющи высокими делами,
   В сем складе пишутся пренизкими словами.
   В другом таких поэм искусному творцу
   Велит перо давать дух рыцарский борцу.
   Поссорился буян, ― не подлая то ссора,
   Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.
   Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан,
   А лужа от дождя не лужа ― океан.
   Робенка баба бьет ― то гневная Юнона.
   Плетень вокруг гумна ― то стены Илиона.
   В сем складе надобно, чтоб муза подала
   Высокие слова на низкие дела.
   В эпистолы творцы те речи избирают,
   Какие свойственны тому, что составляют,
   И самая в стихах сих главна красота,
   Чтоб был порядок в них и в слоге чистота.
   Сонет, рондо, баллад[79] ― игранье стихотворно,
   Но должно в них играть разумно и проворно.
   В сонете требуют, чтоб очень чист был склад.
   Рондо ― безделица, таков же и баллад,
   Но пусть их пишет тот, кому они угодны,
   Хоро́ши вымыслы и тамо благородны,
   Состав их хитрая в безделках суета:
   Мне стихотворная приятна простота.
   О песнях нечто мне осталося представить,
   Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить,
   Которые, что́ стих, не знают и хотят
   Нечаянно попасть на сладкий песен лад.
   Нечаянно стихи из разума не льются,
   И мысли ясные невежам не даются.
   Коль строки с рифмами ― стихами то зовут.
   Стихи по правилам премудрых муз плывут.
   Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,
   Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;
   Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть;
   Не он над ним большой ― имеет сердце власть.
   Не делай из богинь красавице примера
   И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера,
   Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет»,
   Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет!
   Не будет дня, чтоб я, не зря очей любезных,
   Не источал из глаз своих потоков слезных.
   Места, свидетели минувших сладких дней,
   Их станут вображать на памяти моей.
   Уж начали меня терзати мысли люты,
   И окончалися приятные минуты.
   Прости в последний раз и помни, как любил».
   Кудряво в горести никто не говорил:
   Когда с возлюбленной любовник расстается,
   Тогда Венера в мысль ему не попадется.
   Ни ударения прямого нет в словах,
   Ни сопряжения малейшего в речах,
   Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной
   Нет в песне скаредной при мысли недостойной.
   Но что я говорю: при мысли? Да в такой
   Изрядной песенке нет мысли никакой:
   Пустая речь, конец не виден, ни начало;
   Писцы в них бредят всё, что в разум ни попало.
   О чудные творцы, престаньте вздор сплетать!
   Нет славы никакой несмысленно писать.
   Во окончании еще напоминаю
   О разности стихов и речи повторяю:
   Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва,
   К чему твоя, творец, способна голова.
   Не то пой, что тебе противу сил угодно,
   Оставь то для других: пой то, тебе что сродно,
   Когда не льстит тебе всегдашний града шум
   И ненавидит твой лукавства светска ум,
   Приятна жизнь в местах, где к услажденью взора
   И обоняния ликует красна Флора,
   Где чистые струи по камышкам бегут
   И птички сладостно Аврорин всход поют,
   Одною щедрою довольствуясь природой,
   И насыщаются дражайшею свободой.
   Пускай на верх горы взойдет твоя нога
   И око кинет взор в зеленые луга,
   На реки, озера́, в кустарники, в дубровы:
   Вот мысли там тебе по склонности готовы.
   Когда ты мягкосерд и жалостлив рожден
   И ежели притом любовью побежден,
   Пиши элегии, вспевай любовны узы
   Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы[80].
   Когда ты рвешься, зря на свете тьму страстей,
   Ступай за Боалом и исправляй людей.
   Смеешься ль, страсти зря, представь мне их примером
   И, представляя их, ступай за Молиером.
   Когда имеешь ты дух гордый, ум летущ
   И вдруг из мысли в мысль стремительно бегущ,
   Оставь идиллию, элегию, сатиру
   И драмы для других: возьми гремящу лиру
   И с пышным Пи́ндаром взлетай до небеси,
   Иль с Ломоносовым[81] глас громкий вознеси:
   Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен;
   А ты, Штивелиус[82], лишь только врать способен.
   Имея важну мысль, великолепный дух,
   Пронзай вои́нскою трубой вселенной слух:
   Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой,
   Воспой Великого Петра мне под Полтавой.
   Чувствительней всего трагедия сердцам,
   И таковым она вручается творцам,
   Которых может мысль входить в чужие страсти
   И сердце чувствовать других беды, напасти.
   Виргилий брани пел, Овидий воздыхал,
   Гораций громкий глас при лире испускал
   Или, из высоты сходя, страстям ругался,[83]
   В которых римлянин безумно упражнялся.
   Хоть разный взяли путь, однако посмотри,
   Что, сладко пев, они прославились все три.
   Все хвально: драма ли, эклога или ода ―
   Слагай, к чему тебя влечет твоя природа;
   Лишь просвещение писатель дай уму:
   Прекрасный наш язык способен ко всему.