Смерть — великий урок, который получает от природы воля к жизни, или, точнее, присущий ей эгоизм; и на нее можно смотреть, как на кару за наше бытие[25]. Смерть— мучительное разрешение того узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть — извне проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого существа, — великое разочарование. Мы в основе своей — нечто такое, чему бы не следовало быть, — оттого мы и перестаем быть. Эгоизм заключается, собственно, в том,»то человек ограничивает всю реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней, а не в других личностях. Смерть открывает ему глаза, уничтожая его личность: впредь сущность человека, которого представляет собою его воля, будет пребывать только в других индивидуумах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т. е. к миру как представлению, и был не более, как формой внешнего мира, будет и продолжать свое существование тоже в представлении, т. е. в Я объективном бытии вещей, как таковом, — следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал и до: сих пор. Таким образом, с момента смерти все человеческое я живет лишь в том, что оно до сих пор считало не-я, ибо различие между внешним и внутренним отныне исчезает. Мы припоминаем здесь, что лучший человек — тот, кто делает наименьшую разницу между собою и другими, не видит в них абсолютного не-я, — между тем как для дурного человека эта разница велика, даже огромна (я выяснил это в своем конкурсном сочинении об основах морали). И вот, согласно сказанному выше, именно эта разница и определяет ту степень, в которой смерть может быть рассматриваема как уничтожение человека. Если же исходит! из того, что разница между «вне меня» и «во мне» как пространственная, коренится только в явлении, а не в вещи в себе, и значит не абсолютно реальна, то в потере собственной индивидуальности мы будем видеть лишь утрату явления, т. е. утрату только мнимую. Как ни реальна в эмпирическом сознании указанная разница, все-таки, с точки зрения метафизической, выражения «я погибаю, но мир остается» я «мир погибает, но я остаюсь» в основе своей, собственно говоря, не различны.
И кроме того, смерть — великий повод к тому, чтобы мы прекратили свое существование в качестве я: благо тем, кто этим поводом воспользуется! При жизни воля человека лишена свободы: все его поступки, влекомые цепью мотивов, неизбежно совершаются на основе его неизменного характера. Между тем всякий хранит в себе воспоминания о многом, что он сделал и в чем он недоволен собою. Но если бы он и вечно жил, то, в силу этой неизменности характера, он вечно бы и поступал таким же точно образом. Оттого он должен перестать быть тем, что он есть, для того чтобы из зародыша своего существа он мог возродиться как нечто другое и новое. И смерть разрывает эти узы, воля опять, становится свободной, ибо не в ней, а в действии лежит свобода. «Расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и дела его рассеиваются»[26]— таково одно весьма знаменитое изречение «Вед», которое часто повторяют все ведантисты. Смерть — это миг освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а скорее является своего рода извращением его: истинная, изначальная свобода опять наступает в этот миг, и поэтому в указанном смысле можно смотреть на него как на общее восстановление [порядка]. То выражение мира и пока»; которое царит на лицах большинства мертвецов по-видимому, отсюда и ведет свое начало. Тиха и спокойна бывает, обыкновенно, смерть всякого доброго человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно — это преимущество человека, достигшего резигнации, преимущество того, кто отверг и отринул волю к жизни. Ибо лишь такой человек действительно, а не притворно хочет умереть, — оттого ему не нужно, он не требует бесконечного посмертного существования своей личности. Он охотно поступается жизнью, которую мы знаем: что он получает взамен нее, в наших глазах — ничто, ибо наше существование, сравнительно с тем, что ждет его, — ничто. Буддизм называет это жаждущееся нами ничто нирваной, т. е. «угасшим»[27].
Идеи этики
К этике
Здесь перед нами — большой пропуск; он получился в этих дополнительных рассуждениях потому, что мораль в тесном смысле этого слова я сделал предметом специального исследования в своих двух конкурсных сочинениях, изданных мною под заголовком: «Основные проблемы этики»; знакомство с ними, как я уже сказался предполагаю в-своих читателях, для того чтобы избегнуть бесполезных повторений. Поэтому здесь мне остается собрать только маленькую дополнительную жатву отдельных соображений, которые в названной большой работе, в своем главном Содержании, предопределенном академиями, не могли себе найти места; меньше всего при этом я мог остановиться там на тех мыслях, которые требуют более возвышенной точки зрения, нежели та общая для всего исследования точка, на какой я вынужден был стоять. Да не удивится поэтому читатель, если он найдет здесь указанные мысли в очень фрагментарном изложении. Они в свою очередь нашли себе продолжение в 8-й и 9-й главах II тома «Парерг».
25
Смерть говорит: «ты — продукт такого акта, которому бы не следовало быть; поэтому для того, чтобы погасить его, ты должен умереть».
26
Шанкара, см.: «О ведийских теологических исследованиях», изд. Ф. X. X. Виндишмана, стр. 37. — «Упанишады», том I, стр. 387 и стр. 78; Кольбрук. «Различные опыты», том I, стр. 363.
27
Этимология слова «нирвана» определяется различно. По Кольбруку («Отчет [ы] Королевского Азиатского Об [щества]», том I, стр. 556), оно происходит от «ва», веять, как ветер, с приставкой отрицания «нир», и означает, следовательно, безветрие, но как прилагательное — «угасший». — И Обри в [соч.] «Об индийской нирване» говорит на стр. 3: «нирвана по-санскритски значит буквально «угасание», например — огня». По «Азиатскому Журналу», том 24, стр. 735, оно означает собственно «нервана» от «нера» — без и «вана» — жизнь, и смысл его, таким образом, — аннигиляция. — В «Восточном манихействе» Спенса Харди на стр. 295 «нирвана» производится от «вана» — греховные желания, с отрицанием «нир». И. И. Шмит в своем переводе «Истории восточных монголов», стр. 307, говорит, что санскритское слово «нирвана» на монгольский язык переводится целым оборотом, который означает: «отрешенный от скорбей», «освободившийся от скорбей». Тот же ученый, в своих сообщениях в Петербургской академии утверждает, что «нирвана» противополагается «сан-саре», которая представляет собою мир вечных возрождений, похоти и вожделений, обмана чувств и изменчивых форм, рождения, старости, болезней и смерти. На бирманском языке слово «нирвана», по аналогии с остальными санскритскими словами, превращается в «ниебан» и переводится «совершенное исчезновение». См.: Сангерма-но. «Описание бирманской империи». Перев. Танди. Рим, 1833, § 27. В своем первом издании 1819 г. и я писал «ниебан», потому что тогда мы знали буддизм только по скудным известиям о бирманцах.