Марина
Вы льститесь, что прошла к Прияту ваша страсть,
Но ошибаетесь.
Улинька
Кто? я? Вот что прекрасно!
И вздумать мне о нем и гадко и ужасно.
Я чувствую, что с ним мне замужем пропасть.
Марина
Не верю, он вам мил; я в этом уверяю.
Улинька
Как можешь уверять меня во мне самой?
Иль то, что чувствую, тебя я меньше знаю?
Марина
О, меньше не в пример... Изволите ль со мной
Удариться, о чем вы сами захотите.
Улинька
(смеется)
Как это мне смешно! Ты дура.
Марина
Не шутите.
Наверно выйграю, сударыня, заклад.
Теперь ослеплены вы щегольства блистаньем,
Манерным прыганьем вперед, и вкось, и взад;
Оглушены его пребыстрым лепетаньем,
Вам кажется, что вы нашли великий клад;
Ваш дух от радости и млеет, и трепещет,
И, в знатность утонув вы с матушкой своей,
Вам кажется, он тварь особа от людей:
Не всё то золото, сударыня, что блещет.
Когда раскусите толь гладенький орех,
Найдете не зерно, а пыль одну без вкуса.
Прията для него оставить, право, грех.
Улинька
Чего же было ждать от этого мне труса!
Два года от любви по мне он воздыхал,
А страсти мне своей приметить не давал.
Как гуливала я в деревне в нашей роще, —
Ты знаешь то, скажи, что этого есть плоше? —
Не смея к нам войти через знакомство в дом,
Всегда старался мне в гулянье повстречаться,
Чтоб шляпу снять, вздохнуть и от меня бросаться.
Потом, как несколько мне сделался знаком,
Молча, не говоря о страсти мне ни слова,
Он потчевал меня год целый табаком.
Потом, как я уже совсем была готова
Оттуда с матушкой отправиться сюда,
Оковы своего разрушив он стыда
И повстречавшися со мной опять в гулянье:
«Я вас люблю», — шепнул на самом расставанье.
Марина
То правда, робок он, застенчив, трусоват;
Но то неложный знак любви и обоженья.
Не может к нам иметь нимало тот почтенья,
Который дерзостью быть смеет виноват,
Который, будто бы в военный час сраженья,
Как грозный гранодер, отважный супостат,
На сердце лезет так, как будто бы на стену.
Надеюсь, женщина должна иметь отмену
От башни городской, от городских ворот, —
Однако ж таковы почти мы все уж стали,
Благодаря всяк день приезду новых мод,
Что мы хотим, чтоб нас всегда присту́пом брали.
Улинька
А вот и матушка, а с нею Ветромах.
Явление 2
Лентягина,Улинька,Ветромах,Марина.
Ветромах
Улинька
А что изволите вы видеть?
Ветромах
Friponne![1] будто бы не ведаешь того,
Что вас, сударыня, не можно ненавидеть,
Что вы прекраснее и неба самого!
Улинька приседает.
Вы приседаете! какое просвещенье!
Иметь такую дочь какое утешенье!
(Лентягиной)
Не правда ли, maman?[2]
Лентягина
Признаться я должна,
Что воспитание дано пристойно роду;
И, в обращении имея всю свободу,
Какая дочери, рожденной мной, нужна,
От низостей, суда́рь, она весьма дале́ка;
И, крепко всё храня, что так велит нам честь,
Она не знает, что такое шить и плесть;
То всё для черного оставя человека,
Танцует, как павлин, как соловей, поет;
И, как француженка умея по-французски,
Желала бы забыть совсем она по-русски;
Ложится в три часа, в двенадцатом встает,
Проводит два часа всегда у тоалета.
Ветромах
Браво́, мадам! вот всё, что надобно для света
И для людей — как бишь? — pour les gens du haut ton.[3]
Меня вы извинить, мадам, должны немного
В том, что и я, храня свою честь так же строго,
Считаю наш язык за подлинный jargon.[1]
И экспримировать на нем всего не можно
Чтоб мысль свою сыскать, замучишься безбожно
По ну́жде говорю я этим языком
С лакеем, с кучером, со всем простым народом,
Где думать ну́жды нет А с нашим знатным родом,
Не знав французского, я был бы дураком.
Скажите, как бы мне влюбиться было можно?
Je brule, je languis![2] — мне как бы то сказать
Прелестной Улиньке? — неужто бы мычать:
«Я млею, я горю!..» — fi donc![3] — мне думать должно,
Что по-французски вы и также ваш epoux...[4]