Что же касается поэзии, то образцы политической лирики, созданные Ломоносовым, были так величественны, что не следовать им для поэтов до-державинских лет было попросту невозможно. Сам Сумароков не избежал в одах его могучего влияния, однако никогда не признался бы в этом. Майков же, подражая Ломоносову почти неприкрыто, продолжал считать себя литературным союзником Сумарокова. В оде «О вкусе» Майков изложил требования к литературному слогу и, шире, к поэзии, которым следовал его старший собрат:
Сумароков ответил Майкову стихами, — оба послания появились в майской книжке «Собрания разных сочинений и новостей» 1776 года, — в которых повторил свои наставления:
и ободрительно добавил:
Разумеется, Сумароков видел себя на парнасской вершине и думал, что Майков только совершает свое восхождение. Задерживает его в пути «витийство», то есть манера выражаться напыщенно, метафорически, кудревато, громоздким и темным слогом, длинными периодами, приличными ораторской речи. Другими словами, Сумароков находил недостатки Майкова в том, что он в своих одах следовал образцам Ломоносова, «витийствовал» неосторожно, был излишне громок и чужд простоты. Сравнение, приведенное Сумароковым в конце «Ответа на оду», ясно показывает, кто выставляется в качестве дурного примера, — ведь в «надутости» слога он обычно обвинял Ломоносова:
Полностью принимая в теоретическом плане литературную программу Сумарокова, Майков особенно высоко — впрочем, вместе со своими современниками — оценивает его драматическое творчество:
аттестует он своего руководителя в «Оде о вкусе».
При столь уважительном отношении к Сумарокову трудно вообразить, что Майков мог с ним полемизировать. Между тем именно такую позицию приписывает поэту M. M. Гуревич, опубликовавший в третьем сборнике «XVIII век» печатное возражение на статью Сумарокова «Господину Пассеку: вот наш бывший разговор...», которое он предлагает «смело считать» принадлежащим Василию Майкову. Доказательством призван служить тот факт, что возражение неизвестного лица заканчивается басней Майкова «Лисица и бобер», имеющей разночтения с редакцией 1767 года.[1] Печатный листок подписан инициалами NN.
Сумароков в статье «Господину Пассеку...» утверждает, что человек есть четвероногое животное, и силу свою приобрел оттого, что встал на путь общежития, а по существу не отличается от прочих, разумом одаренных, тварей.[2] Автор возражения, «не касаяся сего столь славного писателя ни слога, ни мыслей», отвечает, что человек выше всех животных богатством своего природного разума. «Вот, государь мой, — кончает он свое письмо, — мое мнение, с которым можно жить приятнее и веселее. В дополнение же сего вам прилагаю здесь следующую басенку», — и печатает басню Майкова «Лисица и бобер».
Текст этой басни несколько отличается от помещенного в томике «Нравоучительных басен»: вместо «бобр» трижды поставлено «бобер» («Лису Бобер спросил» вместо «Лисицу бобр спросил» и др.), кое-где произведена замена отдельных слов. Впечатление такое, что некто по памяти записал басню, ставя взамен забытых подходящие по смыслу и размеру слова. О «новой редакции» тут говорить не приходится, кроме двух заключительных строк. В «Нравоучительных баснях» они гласят:
1
M. M. Гуревич, Неизвестное произведение Василия Майкова.—«XVIII век», сб. 3, М. — Л., 1958, с. 474.