«Ну что вы, уважаемая синьора, — живо возразил я, поглядывая на чудесный стол. — Напротив, я с радостью докажу, как ценю вашу сдержанность, как восхищаюсь красотой, талантом и другими вашими достоинствами. О да, вы правы и ваш почтенный дядя тоже прав, вы созданы, чтобы быть счастливой и дарить счастье другим. Давно ли злая судьба отняла у вас супруга?»
«Десять месяцев тому назад, — воспоминания, по-видимому, не особенно растревожили ее. — Он поехал в Неаполь, попал в руки пиратов и пропал. Хотите посмотреть на его фотографию?» Она повела меня в соседнюю комнату с более изысканной мебелью, которая явно служила своего рода салоном. Здесь стоял рояль, у окна — элегантный письменный стол, с потолка свисали клетки с птицами, а на стенах были портреты театральных знаменитостей. Из самой невзрачной, увитой запыленным лавровым венком рамки над софой на меня смотрел серьезный мужчина средних лет, который и был представлен как покойный супруг. И вновь я не заметил на ее лице ни тени волнения. Канарейки истошно кричали, выползший из-под софы маленький спаниель залился лаем, у замочной скважины, я слышал, хихикала знакомая мне замарашка, а посреди этого гама моя красотка невозмутимо говорила о новом счастье, предложив присесть рядом с ней на софу.
Я удивился, что она уже около года одна, и ее не осаждают со всех сторон женихи. «Я разборчива, — ответила та. — Я была так счастлива с моим Карло, что опасаюсь связать жизнь с кем-то, кто будет любить меня меньше. Многие сватались ко мне, например, только позавчера был один молодой граф. Я с удовольствием вышла бы за него, но он слишком молод, всего девятнадцать, а мне ведь уже двадцать три. Жаль беднягу, но что поделать? Нельзя же выходить замуж за каждого, кто от любви теряет рассудок».
«Конечно, нельзя, — подтвердил я. — Да и зачем вам такой ребенок? Лишь зрелый, познавший жизнь мужчина сможет по достоинству оценить вас и в какой-то мере заменить ушедшего».
Она вздохнула: «О эти зрелые мужчины! Они все эгоисты! Лишь молодость бывает самоотверженной и восхищается прекрасным. С возрастом они становятся холодны и уже не способны дарить счастье».
«Может, стоит попытаться?» — спросил я, желая немного испытать ее. Я уяснил себе положение вещей и понял, что тетя при определенных условиях охотно снимет вето. Приключение казалось мне забавным, и я решил принять правила игры.
«Прекрасная госпожа, скажите наконец, как вас зовут?» — спросил я.
«Лукреция»,[22] — она пристально посмотрела на меня изучающим взглядом.
«Прекрасная Лукреция, — продолжил я, — возможно, это дело провидения, что я сейчас сижу на этой софе. Мне пришлось немало исходить (я имел в виду: здесь, в Пизе, в поисках квартиры, она поняла: вообще, по миру), но нигде я не мог найти желанного. Лишь в этом доме, — я устремил взгляд в соседнюю комнату с прекрасным столом для черчения, — да, госпожа Лукреция, только здесь мне страстно захотелось остаться. Вы не знаете меня, а я — вас, и слишком рано говорить сегодня о будущем. Но тише едешь — дальше будешь».
«Вот именно, дальше, — вставила она. — И когда вы вернетесь домой?»
«Это зависит лишь от вас, как долго я смогу вдыхать пизанский воздух», — сказал я с бессовестной двусмысленностью. Столь же коварно ответил я и на вопрос о жене: «Нет, жены у меня пока нет, но меньше чем через полгода я намерен распрощаться с холостяцкой жизнью». Тогда великодушная особа честно предупредила, что у нее четверо детей: два младших большую часть дня проводят у тети, а старшие, четырех и пяти лет, сейчас во Флоренции у матери покойного. «Замечательно, — ответил я, — надеюсь, что скоро познакомлюсь с этими ангелочками, я просто обожаю разных домашних животных, детей, собак и канареек!» «Ах, вы — чудесное исключение, — восторженно воскликнула она, — а Карло всегда бесился, когда дети кричали, птицы щебетали, а я упражнялась сольфеджио. Вы, должно быть, англичанин, у вас такие оригинальные вкусы». «Всего лишь немец, но и среди нас довольно глупцов и готовых стать таковыми ради прекрасных глаз. Итак, я могу перенести чемоданы?»
22
Лукреция — в римской истории добродетельная супруга Л.Тарквиния Коллатина, лишившая себя жизни, когда ее обесчестил сын последнего римского императора.