— Пожалуй, за исключением истории с ушами, — невозмутимо заявил он. — У нас, слава Богу, полиция хорошо следит за порядком, и мошенники отрезают в крайнем случае кошельки. Но что касается вдов…
В этот момент дилижанс остановился у станционной гостиницы, нам пришлось выйти и прервать разговор, который мог принять весьма рискованный оборот.
1865 г.
ПОСЛЕДНИЙ КЕНТАВР
На колокольне Фрауэнкирхе[31] пробило полночь. Я возвращался из компании, где вялую, скучную беседу безуспешно пытались оживить при помощи хорошего вина. Голова моя становилась все горячей, а сердце остывало. В конце концов мне удалось ускользнуть в теплую летную ночь, и теперь я бесцельно бродил по освещенному луной мертвому городу, чтобы развеять досаду о напрасно потраченных часах. Пройдя по Фрауэнштрассе мимо чудесной церкви и свернув в переулок Кауфингер, я внезапно остановился.
Передо мной возвышался трехэтажный дом с темными окнами, хорошо мне знакомый с его выступающим углом и синим фонариком над входом. Какие незабываемые ночи проводил я здесь более десяти лет тому назад, за напитком, быть может, и похуже, чем сегодняшний, зато в самых задушевных и пылких беседах. На резной деревянной вывеске, которую поддерживали две кариатиды, было написано: «Винный погребок Августа Шимона».
— Да, — подумал я, — времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! Когда-то это имя раз в неделю собирало нас вместе. Но куда делся его хозяин — дородный человек с курчавыми волосами и лукавыми глазками? Счастливая звезда сияла для него лишь над этим домом. Когда же Август покинул свой трактир ради работы в каком-то роскошном отеле, дела у него пошли под гору, и все кончилось весьма плачевно. Его доверчивость, а может быть, фантастическая страсть ко всему рискованному, которая роднила его с некоторыми посетителями, втянула его в чьи-то безрассудные спекуляции. Август был идеалистом среди трактирщиков, и мне дороги воспоминания о нем, несмотря на его вина, о которых мой друг Эмануэль[32] сочинил прелестный стишок на мотив «Dies irae»:[33]
Сейчас дела ведут наследники, и вина, должно быть, стали значительно лучше и делают честь старой фирме. Но разве могут самые прекрасные вина заменить старых добрых друзей, которым не суждено их более отведать. С какой охотой они отдали бы сейчас печальный напиток Леты или даже нектар бессмертия за парочку бутылок того темно-красного венгерского вина, ведь с этой «чашей роковою» мы нередко приветствовали здесь «неведомый рассвет».[35] Да я и сам согласился бы претерпеть все утренние мучения, если бы еще раз мог увидеть, любезный Генелли,[36] как ты сидишь за столом в низком, прокуренном винном погребе, чуть оттопырив полную нижнюю губу, что придает тебе выражение то ли радости, то ли упрямства, а в глазах твоих лучится чудесное детское веселье. Тогда ты еще не был веймарским профессором у великого герцога[37] и еще не нашел своего мецената в лице барона фон Шака,[38] благодаря которому после десятилетних надежд и ожиданий наконец смог воплотить в красках наброски, сделанные в юности. Ты жил в скромной квартирке около городского сада, и общество богов и героев помогало тебе забыть этот свет, который забыл о тебе. И даже если ты не всегда мог заплатить за карандаши, которыми набрасывал изящные контуры своих снов и мечтаний о греческих богах я никогда не видел и тени земных забот на твоем олимпийском челе. Подобно горной вершине оно возвышалось над тучами, сияя в вечном эфире. И пускай житейские хлопоты неотступно преследовали тебя, раз в неделю ты направлял свой шаг к этому дому, чтобы смыть вином налет пыли и плесени, что оседали на твоей душе. Ценил ли славный Шимон честь, которую ты ему оказываешь? Я не припомню, чтобы ты платил ему подобно другим смертным. А уходил ты одним из последних, но твердой походкой и с высоко поднятой головой, неуязвимый для воспетых Эмануэлем утренних мучений. Возможно, потому ты и был дорог нашему хозяину, что защищал веру в неподдельность его красного венгерского пылкостью своих речей и своим примером.
Прекрасные, благоуханные ночи, когда сомнительный нектар уводил тебя от бед настоящего в римскую юность! И когда гармонично сливались поэзия и правда, к нам спускались тени влюбленных в Италию мастеров, верных идеалам Винкельмана и Карстенса.[39] Приходил странный поэт и странный художник, несмотря на переиздание его трудов, известный сегодняшней публике как «художник Мюллер»,[40] да и то лишь со слуха. Генелли нравилась его надпись на сосуде для питья:
33
День гнева (лат.) «День гнева, этот день испепелит мир…» — католический гимн о Страшном суде.
35
«В последний раз я пью и с чашей роковою/ Приветствую тебя, неведомый рассвет!» — последние слова из монолога Фауста (И.В. Гёте «Фауст», часть 1, сцена 1, перевод Н. Холодковского).
36
Бонавентура Генелли (1798–1868), немецкий художник, друг Пауля Хейзе. Автор серий графических работ к «Фаусту» Гёте, «Божественной комедии» Данте, «Илиаде» и «Одиссее» Гомера, больших полотен маслом на мифологические темы. Его произведения хранятся в музеях Мюнхена и Берлина, в частных коллекциях.
37
В 1858 г. великий герцог Карл Александр назначил Генелли директором Академии искусств в Веймаре.
38
Немецкий писатель и меценат Адольф Фридрих фон Шак (1815–1894). Через посредство Хейзе поддерживал обедневшего Генелли. Его коллекция немецкой живописи XIX в. ныне находится в государственной галерее Шака.
39
Иоганн Иоахим Винкельман (1717–1768) — немецкий историк искусства, основоположник эстетики классицизма. Асмус Якоб Карстенс (1754–1798), живописец и график, представитель классицизма.
40
Немецкий художник, гравер и поэт Фридрих Мюллер (1749–1825), большую часть жизни проживший в Риме.