Я все еще вижу, как во время этих посещений он захаживал вечерами к Шимону и повергал в изумление всех, кто видел его впервые, тем, что спокойно съедал огромные порции мяса. В это время он был чем-то похож на льва, который с достоинством, без какого-либо оттенка жадности или чревоугодия поглощает свою добычу.
— Вот и понимаешь, — говорил мне на ухо критик, — что он силен в изображении мяса, при такой-то школе!
Но когда Раль, насытившись, вступал в беседу, становилось понятно, что богатырское питание тела не наносит ущерба его духу. Он завладевал разговором незаметно, без искусных риторических приемов, благодаря глубоким знаниям и ясному рассудку. Он умел мгновенно облечь в плоть и кровь любые отвлеченные идеи, и, казалось, это лицо сатира с голым лбом загоралось пророческим огнем, а мы завороженно внимали его речам. Генелли молча сидел рядом, сияя гордостью за друга, который выходил победителем из любых словесных битв. Он пил обычно за двоих, а Раль едва пробовал венгерское. Так они сидели, подобно Диоскурам,[55] полагаясь каждый на свою звезду, звезду красоты, тускло мерцавшую в пасмурном настоящем, но в такие ночи сияющую для посвященных древним эллинским блеском.
О эти ночи! Как давно они уже догорели и погасли и как ярко вновь засверкали в моих воспоминаниях при взгляде на этот дом. Многое произошло с тех пор — были и словесные бои, и радостные победы, веселые дни и ночи со старыми и новыми друзьями, но такие ночи не повторялись больше никогда!
Высокая, торжественная печаль охватила меня; я опустил голову на грудь и задумался о превратностях земного бытия. С тех пор, как наше тихое братство было разбросано ветром в разные стороны, я ни разу не переступал этого порога. Да и что мне было здесь искать? Но сегодня я ощутил непреодолимое желание хотя бы взглянуть на длинный коридор, через который нас обычно провожал, с лампой в руке, маленький чахоточный кельнер Карл, тоже давно отошедший в лучший мир. Я толкнул дверь, и несмотря на поздний час она бесшумно поддалась. Значит, внутри еще сидели посетители.
Но ни за что на свете я не согласился бы увидеть чужие лица на тех священных для меня местах.
Я присел на пустую бочку у стены, чтобы еще недолго в тишине предаться воспоминаниям. Слабый красный огонек доверчиво мерцал в коридоре. В доме было совершенно тихо, из погреба поднимался сырой и прохладный дух, смешанный с запахом вина. Время от времени я слышал снаружи шаги ночного гуляки. Через открытую дверь лился лунный свет, и я неотрывно глядел на него, будто мне, как некогда Якобу Бёме[56] от луча солнца на оловянной миске, должно было явиться мистическое откровение. Но ждал я напрасно, и от напряжения у меня в конце концов, видимо, закрылись глаза…
Внезапно из глубины коридора послышались знакомые шаркающие шаги заспанного кельнера. Я решил, что меня попросят выйти, поскольку заведение закрывается, и поднялся. И вдруг в остановившемся передо мной человеке я со страхом узнал маленького Карла.
— Это вы? — спросил я. — Как вы здесь опять оказались? Разве вы не давно уже…
Он так проникновенно посмотрел на меня, что слова застряли у меня в горле.
— Господа послали меня, — тихо ответил он, — посмотреть, не пришли ли вы. Уже довольно поздно, и они не хотят задерживаться слишком долго.
— Какие господа? — переспросил я, чувствуя, что голос мне изменяет.
— Да вы ведь их знаете, — отозвался он и повернулся, чтобы уйти. — Вообще-то, как пожелаете, господа просто думали…
Он двинулся вперед, и я не стал дольше размышлять над странным приглашением. Удивительно, но я не ощущал ни малейшего испуга. Я даже был готов поверить, что все это сон, однако мои глаза были открыты, я видел красный огонек и слышал кашель маленького Карла. Да и кого бы я ни встретил, — в этом доме мне нечего бояться.
И все же, когда мы подошли к двери погребка, я внезапно остановился. Сердце учащенно забилось, и меня охватило сильное волнение. Изнутри отчетливо донесся незабываемый голос, который в последний раз пожелал мне «всего хорошего» на заснеженной площади Шиллера и Гете в Веймаре.[57]
55
Диоскуры — в греческой мифологии Кастор и Полидевк, близнецы, сыновья Зевса. В награду за братскую любовь Зевс сделал их созвездием Близнецов (или утренней и вечерней звездой).
57
Воспоминание Хейзе о последней встрече с Генелли в Веймаре, куда писатель приезжал на премьеру своей драмы в придворном театре.