— Чего же он не заходит? — звучал этот голос с прежней радостью и силой. — Клянусь Вакхом! Неужто он отказался от вина и вступил в общество водяных поэтов или пивных филистеров? Добрый вечер, друг! Садитесь к нам! Шюц немного подвинется. Или же хотите присесть рядом с Шарлем Россом? Карл, еще вина! Едва не сказал, что живем однажды…
Когда я вошел, то сразу увидел вокруг старых знакомых. На своем обычном месте у стены сидели мой дорогой Генелли, рядом — чуть похудевший, бледный и немного грустный, его брат-диоскур, а напротив него — Шюц и Росс, которые раздвинулись, освобождая для меня место посредине. Каждый приветливо кивнул мне, а Росс пробормотал что-то, но я не расслышал. Однако никто не протянул мне руки, да и на лицах их лежала печать отчужденности и заботы. Перед каждым стояли полупустая бутылка и бокал с красным вином, время от времени каждый в тишине делал неторопливый долгий глоток. Тогда их бледные щеки и тусклые глаза на мгновение озарялись и по телам пробегала дрожь, будто они силились стряхнуть с себя некий груз. Но потом они опять застывали на своих местах, опустив взгляды в бокалы.
Хотя газовое пламя не горело, я отчетливо видел дорогие мне лица, поскольку сквозь боковое окно проникал бледный свет луны, ложившийся на стол. Вдруг из темноты выступила еще какая-то фигура. Узнав черную, уже тронутую сединой курчавую голову нашего хозяина, я удивился, что эта встреча потрясла меня чуть ли не больше, чем свидание с друзьями.
— Не утруждайте себя, господин Шимон, — воскликнул я, когда он поставил передо мной бутылку и стакан. — По правде сказать, я и не мечтал, что еще раз буду иметь удовольствие…
И вновь я осекся, увидев, как на меня все посмотрели, будто опасаясь, что я скажу что-то неподобающее.
— Наш добрый хозяин должен быть среди нас, раз уж мы снова можем провести вместе эти прекрасные часы! — перебил меня Генелли. — Присаживайтесь к нам, господин Шимон. Что-то ваше вино сегодня не греет. И освещение тусклое. Впрочем, не беда. Коли уж такие люди собрались вместе, то светить им будет их собственный огонь. Но с Ралем ничего не поделать. О небесные боги! Зачем же принимать так близко к сердцу некие неотвратимые вещи. В конце концов не плотью единой жив человек, все же прочее — хлам!
Он выпятил нижнюю губу, как обычно любил делать, когда был чем-то доволен, и одним глотком осушил бокал. Никто не проронил ни слова. Маленький Карл, проскользнув с новой бутылкой в руках, поставил ее перед мастером. Тут я заметил, что лишь у Генелли глаза не застила пелена тоски и усталости и его могучая голова двигалась столь же непринужденно, как и в лучшие дни его жизни.
— Ну, рассказывайте, — вновь обратился он ко мне, — что происходит на белом свете? Чем занимаетесь? Что делает наш великий блуждающий огонек?[58] Все еще хлопочет в своем болотце? Я однажды показывал вам карикатуры на этого импозантного господина. Пожалуй, они пока не ко двору, но их время еще придет. Хотя не уверен, что о нем вообще кто-нибудь вспомнит, когда он вернет свой долг природе. Ба! То-то он удивится, когда окажется на берегу некой реки и дряхлый лодочник потребует свою мзду. Но давайте не будем портить себе вечер. Выпьем за хороших людей с честными намерениями!
Все подняли бокалы, и я захотел чокнуться с Шарлем Россом, но заметил, что это здесь не принято. Молча выпив, он меланхолично кивнул мне и беззвучно опустил бокал.
— Кстати, о честных намерениях, — продолжил Генелли, — что поделывает наш управитель от искусства, критик? Почему не захватили его с собой? Признаюсь, сердце у меня к нему не лежало, но все же он честный малый. Как говорится, по одежке протягивал ножки. Только временами она была слишком коротка, и он сам чувствовал, что у него подмерзают пятки. Порой ему хотелось достичь иных сфер — в такие часы мы чудесно понимали друг друга. Однако потом он возвращался к своим привычным мелким делишкам.
— В последний раз, — ответил я, — нас свели вместе именно вы. Я встретил его перед вашей Омфалой[59] в галерее Шака. Он не уставал хвалить вакхический хоровод. «Таких кентавров, — говорил он, — не найдешь даже у древних мастеров, такой живой и разгульной орды полулюдей-полуконей обоего пола. Взгляните, к примеру, на ту красавицу, что нюхает розу. Я готов поверить, что невзирая на законы анатомии на земле могли жить такие существа с двумя желудками, двумя сердцами и шестью конечностями. Вообще-то, я решительный приверженец реализма и считаю, что времена богов, героев и кентавров давно миновали. Но перед персонажами Генелли остается лишь снять шляпу. Иногда мне даже кажется, будто он видел своих героев воочию. Иначе как мог бы человек выдумать это воплощение язычества!»
58
Имеется в виду Вильгельм фон Каульбах (1805–1874), художник, с 1849 г. директор мюнхенской Академии, препятствовавший получению Генелли государственных заказов. Его публичное восхваление в то время было несопоставимо с его реальными заслугами.