Добрый парень, конечно же, не понял ни единого слова. Он даже не догадывался о враждебном смысле слов капрала, поскольку в его мире бытовали иные представления о гостеприимстве. Он обернулся ко мне с растерянной улыбкой, и лишь когда я объяснил, что эти самодовольные господа — охотники, а он для них — дичь, которую желают запереть в стойле, на его лице появилась презрительная усмешка. Он лишь пожал плечами и неторопливо продолжил танец, по-прежнему прижимая к себе руки девушки. Кентавр двигался все быстрее и быстрее и вдруг совершил восхитительный прыжок, — честное слово, не менее двенадцати шагов в высоту и двадцати в длину — прямо над головами крестьян, так что у некоторых даже с голов слетели шапки. Женщины громко закричали, жандармы с бранью погнались за ним с ружьями наперевес, вслед прогремело даже несколько выстрелов, а кентавр скакал вверх по горе, крепко держа девушку.
Доскакав до глубокого ущелья, которое пересекает склон, он остановился и обернулся. Его преследователи в бессильной ярости карабкались далеко внизу. Я уже не различал его лица даже в свою маленькую подзорную трубу, но видел, как он повернулся к девушке, и, вероятно, тронутый жалобными мольбами, отпустил ее руки. Нанни проворно соскочила с его спины. Конечно, поначалу ей льстило ухаживание прекрасного незнакомца, рядом с которым ее жених выглядел довольно жалко. Но когда она поняла, что шутка заходит чересчур далеко, то, видимо, испугалась. Теперь она прыгала с камня на камень вниз по склону, торопясь обратно в объятия портного.
Кентавр некоторое время смотрел ей вслед, и моя фантазия дорисовала выражение насмешки, скользнувшей по лицу и уступившей место возвышенной тоске. Когда жандармы с шумом и гиканьем добрались до кентавра примерно на расстояние броска камня, он еще раз взглянул вниз, взмахнул рукой — этот прощальный жест я отнес на свой счет, — небрежно, почти вызывающе повернулся спиной к преследователям и пропал на наших глазах в бездне, чтобы никогда больше не появиться.
Мы сосредоточенно слушали, лишь Раль, казалось, засыпал, по крайней мере, его полуприкрытые глаза сатира подозрительно блестели в лунном свете. Теперь, когда рассказчик умолк, он глубоко вздохнул, поднялся с места и принялся искать на вешалке шляпу.
— Как, вы уже собираетесь? — воскликнул Генелли. — Да куда торопиться? Мы все сейчас в отличном настроении — история иссушила мое горло, еще вина, господин Шимон! Да здравствуют все призраки, включая кентавров! К сожалению, им не осталось места в этом отвратительном девятнадцатом веке. Но признайтесь сами, если бы пришлось выбирать между портным с его меркой счастья и тем бедным молодцом… Но клянусь Вакхом! Шимон, где же вино?
Хозяин приблизился с почтительным и таинственным выражением лица.
— Вы же знаете, господин Генелли, — прошептал он, — если бы это зависело от меня, но при всем желании — правила недавно ужесточились, и я получу нагоняй, если останусь здесь хоть на минуту после часа ночи.
— Ах так, — пробурчал старый мастер и неохотно встал. — Эти вечные хлопоты. Ночь еще так длинна, и коли мы здесь однажды немного пропустим полицейский час, кому это повредит? Но ты — лишь бедный горемыка, и прав был славный Ахиллес: Лучше быть поденщиком на свету, чем царем во тьме![66] Дайте мне руку, Шюц. Здесь кромешная тьма или это история застит мне глаза? Где же малыш Карл, чтобы посветить нам? Счастливейшая ночь!
И он пошел вперед, легко опираясь на руку похудевшего друга, прежней уверенной походкой, простоволосый, высоко подняв голову, и за ним последовали другие. Маленький Карл с лампой мелькал впереди, Шимон ждал меня на пороге, вероятно, желая закрыть за мной дверь. Он печально посмотрел на меня, словно бы говоря: знавали мы и лучшие времена! Когда мы шли по темному коридору, я вдруг понял, что не слышу шагов. И проход, казалось, не имел конца, хотя мы торопились. Через головы других я увидел седину Генелли, отливающую красным от света лампы. Я подумал, что многое мог бы ему еще сказать, а главное — спросить. Я попытался догнать его, ведь нас отделяло лишь несколько шагов. Но чем поспешней я шел, тем дальше он оказывался. В конце концов меня прошиб холодный пот, я стал задыхаться и почувствовал, как ноги наливаются свинцом.
— Я передохну минутку, господин Шимон, — сказал я и присел на пустую бочку у стены. Попросите господ подождать меня снаружи!
Ответа не последовало. Через открытую дверь ворвалась струя воздуха, которая потушила лампу Карла и коснулась моего разгоряченного лица. В тот же момент часы на церковной колокольне пробили час, и я услышал чей-то голос:
66
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.
(Гомер, «Одиссея», XI, 489–491, перевод