— Вот ему лошадь! — сказал казак, вталкивая его в шалаш.
Шалаш освещался маленькой керосиновой лампой. В круге ее света валялись персидские стаканчики и бутылки. Над ними, обхватив колени руками, сидел тяжелый, словно вытесанный из дерева идол, казак. Мрачно и недоверчиво взглянул он на Пахчана.
— Лошадь? А ты кто?
— Вот! — ответил за Пахчана приведший его казак, ловко ставя на землянистый пол бочонок кишмишовки.
Маска идола прояснилась. На ней обнаружились два удивительно голубых глаза, с дружеским любопытством уставившихся на Пахчана.
— Лошадь? Это можно.
— Сильную, выносливую лошадь.
— Ты куда?
— В Ван.
Казак не спеша высыпал как из мешка ворох стружек мелкий мягкий смех.
— Иван из Вана, а он в Ван? — отсмеявшись, спросил он. — Так мы ж ушли оттуда. Сам видишь, лошадей продаем. Там же людей нет. Мертвень да смрад.
— Там сестра моя. В пригороде.
— В пригороде? Пригороды есть, которые целы.
— Мне сейчас надо ехать.
— Ночью?
— Да, поеду ночью.
— Ну, сейчас и дадим лошадь. Вот выпьем, закусим.
Стаканчики блеснули в больших казачьих руках. Один был старательно вытерт полой — для Пахчана. Пахчан отказался.
Ему ответили спокойно:
— Не будешь пить — лошади не будет.
Пробужденная острым запахом кишмишовки, какая-то фигура в углу зашевелилась, и в свете лампы Пахчан увидел испитое, темное лицо, еще не старое, но истертое ветрами лицо бородача с припухшими глазами, вопросительно устремленными на Пахчана.
— На! — отрывисто сказал Пахчан, протягивая свой стакан. Загорелая, грязная, с налипшей землей, но тонкая рука до локтя высунулась из темноты.
Когда казаки несколько ублаготворились кишмишовкой, Пахчана повели выбирать лошадь. Кони стояли у стен в ряд, обмахивая проходящих хвостами.
— Скорей! — торопил Пахчан, — Самую сильную!
— Так ему дать гунтера[5]?
— Гунтера?
Казаки задумались, потом ухмыльнулись.
— Ну что ж, дадим гунтера.
Пахчану вывели огромного, черного, тяжелого коня с мохнатыми ногами. Таскал он, должно быть, пушки по горам.
Надели седло. Пахчан сел, казак стегнул, земля оторвалась от копыт.
Три или четыре круга сделал Пахчан по полигону крупной рысью, и конь ему понравился.
— Купит! — хохотали казаки. — Двести рублей даст.
— А не даст!
— Даст!
— Двести пятьдесят, — объявили Пахчану, когда он, довольный испытанием, вернулся к стойлу.
Не слезая, Пахчан расплатился. Казаки подтянули седло, привязали хурджины, предлагали еще выпить на дорогу и наставляли:
— Ты, как выедешь за ворота, не мешай коню идти. Он приведет тебя к заставе, а там и дорога видна. Конь знает дорогу. Третий раз пойдет в Ван. Счастливо!
Конь уверенно шел по мягкому грунту. Ночь здесь не казалась такой темной. Свежий воздух быстро прогнал опьянение от терьяка и водки, мысль о том, что он уже едет, бодрила Пахчана. Еще раз стал он вдумываться в короткие, но полные страшного смысла слова телеграммы, вытолкнувшие его из тифлисского лазарета.
В телеграмме было всего три слова:
«Уходим Шамирам Саркиса»
Уходим!
Пахчан знал, что это значило. Это значило, что Ван опять эвакуирован. Это значило, что десятки тысяч людей опять, как лава из жерла вулкана, выброшены из города в горы, на дорогу, утоптанную сотнями тысяч, убеленную костьми людей и животных, окутанную облаками пыли. И нечеловеческого горя. Это значило, что число нескольких десятков тысяч, оставшихся в живых, станет еще меньше. Это, наконец, значило, что Пахчан встретит народ свой в пути. Он на память знал все остановки и расстояния этой братской могилы турецких армян и стал высчитывать, где он может встретить уходящих ванцев. Оргов — Кзил-Риза — пятьдесят шесть верст. В Кзил-Ризе обычно ночуют. Он там будет рано утром. Передохнет и — дальше. Тапаризский перевал и Сувалан — сорок пять верст. Будет там завтра к вечеру. Дальше опять придется ехать ночью. Это оттого, что ночью выехал. Надо было подождать утра. Но ждать нельзя было ни минуты. В Бегрикальском ущелье будет на рассвете, и еще останется восемьдесят семь верст до Вана, но там уже в Панзе берег Ванского озера. Сколько успел пройти народ, пока он едет из Тифлиса? Не дальше Сувалана. Там есть надежда что-нибудь узнать о Шамирам, там нужно найти Арменака, приславшего телеграмму: