«Уходим Шамирам Саркиса».
Это значит, что Шамирам осталась у Саркиса. Он живет в Пир-Карибе, не доезжая Вана, на склонах гор, где виноградники. Казаки говорят, что пригороды целы. Пахчану представилось, как он входит в комнату Саркиса с маленькими окнами, за которыми видно безмерное синее озеро в окружении гор с жемчужным Сипаном прямо против окон. Шамирам выходит к нему, живая, молодая, с глазами, сияющими радостью встречи с братом.
А если Саркис ушел вместе с народом?
Надо в Сувалане найти Арменака.
Пахчан не заметил, как проехал первые четырнадцать верст. Во тьме мелькнул и быстро вырос, приветливый огонек Орговского питательного пункта. Заведующий не спал. Он возился с кипятильниками, уже извещенный о том, что народ идет. Пахчан решил на минуту слезть с лошади. Заведующий предлагал ночевать, ужинать, пить чай, посмотреть хозяйство и оборудование. Пахчан жадно проглотил стакан горячей воды с разведенным в ней сладким молоком и по просьбе заведующего записал в книге для посетителей искреннее свое впечатление:
«Гостеприимство поражает своими размерами. Пахчан».
Как искра погас во тьме огонек питательного пункта. Пахчан, согретый молоком и лаской, ехал дальше. Все круче вставал над ним матовый блеск остроконечной громадины Арарата. Не останавливаясь в Карэ, он взял путь прямо на Кзил-Ризу. Его гунтер уверенно шел там, где была ровная дорога. Но на подъемах и спусках иногда вдруг останавливался и, фыркая, наклонял голову и что-то вынюхивал. Пахчан сначала принимал эту повадку за лень, но скоро убедился, что конь делает это из осторожности, и не стал мешать ему. Иногда из пропастей и срывов с правой стороны дороги поднимались душные потоки накаленного за день воздуха. Тогда конь начинал беспокоиться, но Пахчан отпускал поводья, и через минуту они, человек и конь, спаянные вместе, спокойно двигались дальше. Дорога шла на юго-восток. Раньше, чем можно было угадать начало рассвета, тьма перед глазами Пахчана стала раскалываться. Узкая щель рассвета разделила землю и небо, слившихся за ночь. Проступали контуры дальних гор. Щель становилась шире, принимала цвет: из дымно-серого стала смугло-желтой, и вдруг сама расщемилась, как кожа под ножом, выбросив во всю свою длину режущий лимонный свет. Мазок за мазком небо закрашивалось зеленью, поплыли голубые облака тумана по ущельям, и такие же облака тяжело окутали вершину Арарата. Щель зари уже сочилась неистощимой кровью. Утренний ветер врывался в ноздри коня и всадника. Потухшие вулканы вставали на горизонте. Сквозь облака вершина Арарата засверкала, как рубин, расплавленный в золотом вине.
Питательный пункт Кзил-Риза гудел работой: первые колонны беженцев могли подойти уже завтра. Пахчан сам раздобыл себе кипятку и плотно закусил из своих запасов. Тело требовало отдыха и сна, но он не больше часа дал себе полежать на бурке. Медленный подъем на Тапаризский перевал гунтер брал рассчитанным, тяжелым шагом. Пахчан часто ловил себя на том, что он спит на лошади. Весь этот жаркий день он проехал в полудреме, без мыслей и порывов, очнувшись только к сумеркам, вблизи Сувалана.
По бесконечным извилинам спускаясь в ущелье, гунтер измучил Пахчана ежеминутными остановками, фырканьем и раздумьем.
Уход
Они двигались сплошной массой людей и животных, они шли, они ползли, как застывающая и не желающая застыть лава, и с каждым днем движение их становилось все медленней, после каждой новой ночевки все трудней было подниматься, чтоб идти дальше. Все мучительней был им каждый шаг, удалявший их от разоренной родины. Гонимые страхом, они сравнительно быстро прошли Бегрикальское ущелье, где можно было ожидать нападения, но после первой же ночевки на плоскогорье пошли тише, тысячами голов оборачиваясь назад, чтобы бросить последний прощальный взгляд на узкую долину, в глубине которой ненадолго просияла снежная вершина Сипана, старого сторожа Ванского озера. Тысячи загорелых на солнце и огрубелых на мотыгах рук поднялись в воздух, тысячи старушечьих и девичьих губ высунулись из-под киткалов, чтоб послать и прошептать последний привет Сипану за минуту до того, как он скроется из глаз.
Дорога стала шире — людская лава выплеснулась далеко вправо, на истоптанные еще в прошлом году пашни. Слева на много верст протянулась застывшая черная лава вулканов, огненной рекой вытекшая когда-то из молчаливых теперь Хори и Тандурека, контуры которых — острый, настороженный у первого и уютный, разлапый, как жерло тондыра[6], у второго — вырезались на безоблачной синеве вдали за разливом лавы.