Ты по строительным лесам
Взбегаешь, быстрая, живая.
Тебя провижу я в цвету,
В расцвете дружбы и богатства:
Осуществленную мечту —
Народов равенство и братство.
Тебя провижу я в цвету,
В расцвете дружбы и богатства.
* * *
В твою я бронзу, осень, колочу!
Исходит ветер песнью нелюдскою.
Ночь жаждет гибели, надобно палачу.
Ты придержи пока зарю рукою.
Я должен этой родине сказать,
Что если даже с нею не полажу,
Я буду также биться и дерзать
И должен за нее стоять на страже.
А если будет так, что слягу под
Одной из скал, совсем теряя силу,
Я памятник из камня всех свобод
Себе воздвигну над могилой.
И пусть запечатлеется навек
Начертанное коротко и строго:
«Жил в Ханаане тихий человек,
Однажды ночью поразивший бога,
За то что бог застлал ему дорогу».
1931
Перевод Д. Самойлова
ЧУЖОЙ
Я не пел «аллилуйя» и «Как хороши»[9],
Мои песни не лгут, не лукавят,
И пусть хором
Другие поэты в тиши
Твой навоз воспевают и славят.
Ты молитв у пустого все ждешь алтаря,
Но колючих стихов моих ношу,
Как терновый венец свой, рукой бунтаря
Я в лицо желтой родины брошу!
А когда бредовую горячность лица
Охладит тебе стих мой жестокий,
То припомнишь ты образ изгоя-певца,
Что парил в твоем небе высоко.
Вспомнишь, как он с голодной улыбкой без сил
По дорогам бродил, словно Каин,
Как лиловое пекло хамсина гасил
Красной влагою лоз у окраин.
Как пылал он и видел в кровавом вине
Отраженья волнений душевных
И на плешь головы твоей градом камней
Низвергал вдруг лавину слов гневных.
Невзлюбил он
Завалы глухой тишины
На долинах страны безотрадной,
Злое солнце,
Что тело земли с вышины
Не ласкало, а жгло беспощадно.
Да, ты вспомнишь поэта, пусть был он суров
И стихам его ты не внимала,
Но рычал его стих, как медвежий рев,
И рыдал, словно плач шакала.
На бесплодных песках не растет урожай,
Об отмщении ты не забудешь,
Но о нем, о мятежном, разграбленный край,
Зерна слов собирать долго будешь.
Уцелеет в пустыне, в пылающей мгле,
Лишь колючая песнь — укоризна
Чужака, — у него на отцовской земле,
Как корабль, затонула Отчизна!
1932
Перевод М. Зенкевича
СВЯТАЯ БЛУДНИЦА
(Иерусалимиада)
Жрец ночи зажег в небе звездный узор,
Луне приказал нам устроить свиданье.
Пришла ты, овеяна запахом гор,
Гляделки твои источали сиянье.
Твой взгляд похотливый я встретил в упор,
Сказал: «Я не тот, с кем разделишь желанье...»
Отринув, взметнула кресты, как персты,
В тоске растрясла животы минаретов:
«Что, отрок, стыдишься моей наготы?
Уходишь, блаженства со мной не отведав?
Взойдем на Цофим[10], я желаю, чтоб ты
Овеян был святостью божьей и светом!
Нет, под фонарем
Ты не встретишь любовь!
Продажная тварь не пойдет за тобою.
Моих переулков грязища и вонь
Поспешною вымощена любовью.
И в келью блудницы — ты, светлый судьбой! —
Не влезешь с огромной своей головою.
Приблизь!
Обними меня!
Рядом приляг!
Ночь нас заждалась. Мы с тобой будем вместе!
Познай меня!..
Сирию всю и Ирак
С Египтом обшаришь — не встретишь чудесней!
На арфах веков и на бубнах-ветрах
Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!
Но хмур ты. Унынье во взгляде твоем.
А сколько любивших меня исступленно,
Обжегшихся плотью моей, как огнем,
Бегущих за мною со времени оно?!
Пронзи ж меня страсти тяжелым копьем —
Святыню Давида, меня, дщерь Сиона[11]!»
Оставь. Надоело. Давай помолчим.
Уж ты так скромна, что лишилась рассудка.
И что ты нашла в этой тусклой ночи?
Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.
Пройдемся давай. Будем лясы точить.