Париж, 1 мая 1944
День ландышей. Шпейдель попросил рукопись воззвания для Роммеля, которому захотелось ее почитать. Завтрак у Друана с Абелем Боннаром. Я не перестаю восхищаться упорядоченностью и точностью его мыслей, его вольтерьянской и вместе с тем кошачьей духовностью, быстро схватывающей суть людей и предметы, играючи вертящей ими и царапающей до крови.
Я использовал возможность сообщить ему, что Леото — может быть, последний классик — в жалком состоянии обитает в одном из здешних пригородов и, несмотря на преклонные лета, не получает никакой помощи. Боннар принял это близко к сердцу и просил меня держать его в курсе дела. Леото, правда, — циник, довольствующийся единственным креслом в обществе кошек; он может наговорить и грубостей. К этому еще добавляется злосчастная политическая ситуация, каждое человеческое действие окрашивающая в мрачные тона.
После полудня снова в Венсене, в обществе докторессы. Мы немного позагорали на траве у дороги, опоясывающей форт. На бастионах полуголые солдаты перебрасывались шутками, взирая оттуда на по-воскресному одетых парижан, как римские легионеры с цитадели завоеванного города.
В лесу, в несметных количествах, цвела сцилла.[270] Мутные, серо-зеленые ручьи кишели головастиками, некоторые из них уже растопыривали свои крошечные задние лапки. По какой, собственно, причине существует это временно́е несогласие в развитии пар конечностей, обе из которых сопричастны друг другу? Старая школа отсылает к переформированию устройства плавников — но именно это и делает предвидение чудом. Здесь видна длань демиурга, нанизывающего мотивы на жизненную материю. Босоногие дети ловили эту живность и запирали ее в маленькие запруды, обнося стенами из ила.
Потом снова у форта — в тот момент, когда над ним пролетали две американские эскадрильи и с валов пушка открыла по ним огонь. Картины смерти и ужасов сновидческими играми проникают в радости повседневной жизни, — так в коралловых садах среди пестрых теней виднеются щупальца и пасти чудовищ.
Париж, 2 мая 1944
Днем у моста Нейи, с высоты которого я долго глядел на воду. Там у плоского берега играла большая стая маленьких рыбок; как бы дыша, она то расширялась, то сжималась, словно вилась вокруг какого-то центра. Сверху движение было трудно уловить, так как спинки этих тварей мало отличались от окраски воды. Но время от времени над безымянной толчеей высвечивалось нечто, похожее на серебряную молнию, которая, искрясь, описывала крут. Это происходило оттого, что попеременно то одна то другая из рыбок, вытолкнутая вверх всеобщим усилием, кружилась по воде, подобно кораблику. При этом она ложилась на бок, и ее белое тельце сверкало в дневном свете.
Я долго смотрел, как среди темной толчеи вспыхивали серебряные точки, вновь опускаясь после того, как пульсирующая фигура, которую они описывали, завершалась. Что это были за сигналы и для чьих глаз они были предназначены?
Я долго смотрел — здесь в простейшем образе открывалось то, что у нас называется триумфом. Присутствовали все его элементы: и безымянная масса, стекающаяся воедино, и ее пульсация, и ритм, и напряжение, которое разряжалось в высшем порыве индивидуума, отделяющегося от толпы и вбрасываемого в свет. Так из сонма воинов и из серых полчищ высвечиваются герои, бойцы-одиночки, так отделяется, сияя своим облачением, солист от кордебалета и так песнь великого певца вырывается из концертного хора.
Как глубоко, как просто то, что живет в нас и обостряет наши чувства, заставляя биться сердца, — колыбель морских волн, воспоминание о плавниках, крыльях, телах драконов, солнечных и звездных часах универсума, великая страна мечты и детства, страна становления. А над нами — мраморные мосты в форме радуги, с высоты которых все видится как обретшее смысл.
Париж, 3 мая 1944
Во время обеденного перерыва на собачьем кладбище, сооруженном на одном из маленьких островов Сены у Порт-Леваллуа. Перед входом — памятник сенбернару Барри, спасшему жизнь более сорока заблудившимся в снегу путникам. Он — противоположность Бесерилло, большой кровожадной собаке, разорвавшей сотни голых индейцев. Человек со своими добродетелями и пороками как в зеркале отражается в животных, которых он воспитывает. Это место напомнило мне дни детства и те игрушечные кладбища, где мы хоронили насекомых и мелких пташек.