Софья решила подойти к ним и попросить перевезти в Казанскую слободу.
Она уже сделала несколько шагов по песку, как вдруг услышала – кто-то нагоняет ее.
Софья невольно обернулась и едва не вскрикнула от удивления: из ворот вышел востроносый мичман, которого она встретила в тот памятный день в Питербурхе. Она обрадовалась Масальскому, словно какому-то хорошо знакомому, близкому человеку.
– Здравствуйте! – приветливо улыбаясь, сказала она и запнулась, – Софья поймала себя на том, что не знает даже, как звать этого востроглазого мичмана.
Масальский не меньше ее удивился и обрадовался встрече.
– Здравствуйте! Как вы попали сюда, в эту берлогу? – тряся маленькую ручку Софьи обеими руками, приветствовал Масальский. Он с интересом разглядывал ее. Из тоненькой, чуть начинавшей оформляться девчонки она превратилась в цветущую девушку.
Масальский любовался Софьей.
А Софье хотелось расспросить о Саше, о том симпатичном мичмане, о котором она часто вспоминала в Питербурхе. Но сразу спрашивать о нем было как-то неловко.
– Вот не ожидала вас здесь встретить! – невольно солгала она. Сколько раз за долгую дорогу в Астрахань она думала о том, что, может быть, тот мичман еще служит в Астрахани, хотя прошло столько времени и надежды на встречу было мало.
– Как же, а, ведь, вы провожали нас из Санкт-Питербурха разве забыли? – напомнил Масальский.
– Да это так давно было…
– Куда сейчас путь держите?
– Мне надо в Казанскую слободу. Перевезите меня вон туда, – указала Софья.
– Хорошо. Только раньше заедем к нам на шкоут? Посмотрите, как мы живем. А тогда доставлю вас, куда прикажете!
Софья колебалась.
Один голос говорил:
– Соромно с ним ехать! Да и не безопасно. И письмо не успеешь передать!
Другой перебивал:
– Он же, ведь, свой: мичман. А письмо – не к спеху! Не сегодня – в другой раз передашь!
Масальский понял ее колебания:
– Не бойтесь – доставлю вас к капитанше в целости. Мы быстро доедем: шкоут стоит возле самого города, у Заячья острова. Поедем!
Масальский взял ее за локоть.
Софья не тронулась с места – не решалась ехать с малознакомым человеком.
Но в эту секунду откуда-то вынырнула заманчивая мысль:
– А, может быть, там его увидишь?..
– Только ненадолго, хорошо? – умоляюще посмотрела она своими большими, синими глазами.
– Хорошо! На полчаса, не больше!
Масальский был вне себя от радости. Беспокоило лишь одно – Возницын сегодня дневальным в порту. Как бы не увидал с берега, чорт. Ну да, впрочем, что она невеста его, что ли? – успокаивал себя Масальский.
Когда они подошли к шлюпкам, люди все стояли на вытяжку.
– Боцман, подъезжай к складам, забирай припасы, а мы – поедем! – приказал Масальский.
Матросы зашевелились, сталкивая с берега шлюпки. Софья смотрела на противоположный берег, и ее снова взяло сомнение: ехать ли? Но Масальский подтолкнул ее:
– Не задерживайте!
Софья прыгнула в шлюпку.
Лодка понеслась по Кутуму навстречу Волге.
– Не надоело вам ехать на лодке от Москвы до Астрахани? – спросил, улыбаясь, Масальский.
– Нет. В Питербурхе я полюбила воду. Мы на капитанской верейке часто катались по Неве, – похвасталась Софья.
Софья с удовольствием глядела, как уплывают прочь стены астраханского кремля, высокая Пречистенская башня, двухэтажный Успенский собор, главы Троицкого монастыря, дома, огороды, портовые магазейны, склады, мачты кораблей.
Софье не нравилось только, почему шлюпка держится ближе к правому, пустынному берегу, где кроме рыбачьих станов да войлочных кибиток калмыков ничего не было видно.
– Наверно, так надо, – подумала Софья.
А Масальский прикидывал в уме:
– Так-то, друг Сашенька, не различишь, кто поехал: далековато…
Востроносый мичман не солгал – ехали недолго: не успели уйти назад последние хибарки астраханских слобод и юрты татар, как справа, у острова, в широком ерике показался двухмачтовый корабль.
– Вот наша изба, – указал Масальский на шкоут.
Пестрый, расписанный на бархоуту [27] всеми цветами радуги, шкоут, казалось, летел навстречу шлюпке.
На корме было два окна с резными, точно у терема, наличниками. Под окнами две дородные девки с коронами на головах и русалочьими хвостами держали рог изобилия, из которого сыпались цветы. Цветы падали прямо на крупную надпись, выведенную красной краской: «Периная тягота».
– Куцевол, парадный трап! – закричал Масальский, подбегая шлюпкой к правому борту корабля.
Сердце Софьи учащенно билось. Она ждала: вот на палубе покажется он. Подаст ей руку, поможет взойти…
Но, вместо этого, с палубы шкоута, сверху, не очень дружелюбно глядели какие-то лохматые, точно невыспавшиеся, люди.
Спустили парадный, с поручнями, трап.
Масальский хотел, было, поддержать Софью, не она отстранила его руку и ловко взбежала на палубу.
Масальский предупредительно заскочил вперед и открыл дверь в кормовую каюту, на обеих половинках которой были нарисованы двое часовых – матрос и преображенец.
Софья вошла в каюту и остановилась у порога.
Два маленьких слюдяных окна не давали много света. После яркого солнца в каюте показалось темно.
Масальский вихрем промчался вперед, что-то схватил со стены, что-то со стола, сунул все в рундук. Затем обернулся к Софье.
– Посидите, голубушка, я сейчас!
И умчался наверх.
Софья огляделась. Глаза понемногу привыкали к полутьме. Стены каюты были расписаны масляными красками. Живописец хотел, очевидно, изобразить райский сад. На стенах красовались причудливые зеленые деревья и какие-то невиданные красные цветы на фиолетовых, синих и желтых стеблях. Цветы были одинаковой высоты с деревьями.
Среди сада гулял в малиновых шароварах и оранжевой чалме густобородый шах. За ним шли разноцветные бирюки, кошки, олени, верблюды.
Над тощей командирской постелью пышногрудая, крутобедрая Сусанна выходила из воды. Из-за кустов на нее плотоядно глядели двое стариков в персидских папахах. Старики, восторженно разводя руками, открывали рты. Изо ртов вылетали написанные русскими литерами слова: чох-якшы? [28].
Софья в одну минуту осмотрела роспись – больше в каюте смотреть было нечего.
В углу стояла флинта, возле двери на гвозде висел русый парик да болталась на перевязи шпага.
Все это не представляло интереса.
Правда, Софья обратила внимание на мичманскую постель: наволочка на подушке была грязная («бедненький, и присмотреть за ним некому!»), а одеяло расшито цветами.
Софья воровато оглянулась на дверь – не видит ли кто – и, нагнувшись, торопливо приподняла край одеяла – рассмотреть поближе.
Конечно, оно было монастырской работы. Так работали чернички и в Вознесенском монастыре.
Оправив постель, Софья села к столу.
И тут она увидела самое главное: на столе лежало небольшое зеркальце в золоченой оправе.
Софья вытерла его ладонью и взглянула: в зеркале отразились черные, точно насурмленные брови, большие синие, немного лукавые глаза, прямой нос. Этим Софья была довольна.
Дальше шли губы. Они были сочные, но Софье не нравилось, почему нижняя губа немножко полнее верхней. Когда, бывало, в детстве, она надует губы, мать Серафима легонько била пальцем по этой нижней губе, приговаривая:
– Ишь, губы толсты, брюхо тонко!
И верно: в пояснице Софья была тонка.
Софья облизала губы и еще опустила зеркальце, продолжая осмотр.
Низкий вырез открывал всю шею и часть груди. Шеей Софья осталась вполне довольна: ни косточки, ни прыщика.
Она поправила кружева на груди. Под пальцами хрустнула бумага – келаршино послание.
Еще раз оглядела голову и положила зеркальце на место.