«Учитесь на этом примере тому, что нас ожидает, но во имя простой справедливости помните, что не на них ляжет за это ответственность»... Сенатор Арнольд и его товарищи могли счесть себя оскорбленными{10}. Они, однако, постановили ходатайствовать о помиловании долбенковских крестьян. Крестьяне были помилованы.
II
У старого генерала Драгомирова на столе лежала сабля, а рядом с ней том Спинозы. Он каждый день читал «Этику», не то на сон грядущий, не то перед началом работы. Хвалил: «Умно, очень умно... Глубоко»... А затем показывал на саблю и говорил: «А все-таки это вернее. Какое уже там царство разума? Его никогда не будет, а если оно будет, то продержится две недели».
Он читал «Этику» - и писал «Лекции тактики», «Опыт руководства для подготовки частей к бою» и т. п. Не знаю, как Драгомиров понимал спинозизм. Вероятно, только, как «писаный разум». А может быть, как свежий человек и не профессор, он видел, что это учение начинено взрывчатыми вещества. Да, конечно, выше всего «человек, руководящийся разумом», «единение руководящихся разумом людей». Но то, что есть, и то, что должно быть, - вещи разные. «Люди переменчивы, ибо редки живущие по правилам разума, чаще всего они завистливы и больше склонны к мести, чем к жалости». И связывать людей может не только разум. «Лесть тоже может порождать общее согласие»... Позор тоже способствует общему согласию, если только скрыть его невозможно, - Сталинская круговая порука общего унижения на основе небывалой в истории лести также осуществляет одну из идей этой знаменитой книги, - в каком-то смысле, Сталин сам того не знающий «спинозист»! Генерал Драгомиров в наивности Спинозу упрекнуть не мог бы. «Сабля вернее»? Конечно, на штыках м о ж н о сидеть долго и даже комфортабельно. Но беда «сабли» в том, что она быстро совершенствуется. Быть может, когда-то пуля была дурой, а штык молодцом. Однако атомная бомба уж совсем не дура, а она « верности» никому не обещает. Едва ли и людям драгомировского типа может нравиться хирошимское понимание истории. Что ж делать, в этой «антиномии» между «саблей» и «разумом» мир давно запутался; выйти из нее теперь особенно трудно. Если б где-то, на каком-то островке в Соединенных Штатах, сейчас не хранились сотни атомных бомб, то чествование В.А. Маклакова могло бы происходить разве только на Соловках или на Колыме.
В.А. Маклаков так же мало любит «саблю» и так же мало в нее верит, как Вольтер, как люди 18-го века, столь ему близкие по духу и складу ума. Надо ли говорить, что в пору Второй мировой войны он желал всей душой поражения Гитлеру (вел себя в пору оккупации, как всегда, с совершенным достоинством и с большим мужеством). Однако, разные Кенигсберги его никак не соблазняют. Он такой же государственник, каким был П.Н. Милюков, но с той разницей, что Милюков, уж не знаю умом или сердцем, ценил «престиж», «военную мощь», «стратегические границы» и т. п. В 1914-16 гг. - в значительной мере под влиянием этого большого человека - Дарданеллы в прямом и символическом смысле слова прельстили многих людей либерального образа мыслей. Василий Алексеевич стоял за войну до победного конца, но Дарданеллы ему не были нужны. В своей речи 16 мая 1916 года, сказанной в честь Вивиани и Тома, он прямо заявил, что всегда был пацифистом и от этого не отказывается. В воспоминаниях Мориса Палеолога говорится об огромном впечатлении, которое произвела эта речь, сказанная «dans un français excellent avec une articulation mordante et un geste tranchant...»{11}
Иностранные послы и приезжавшие в Петербург государственные деятели вообще чрезвычайно ценили В. А. Маклакова. Они мало знали о русских делах и еще меньше в них понимали. Наиболее осведомленным считался и, вероятно, был Палеолог, человек очень способный и живой. Он был знаком с русской историей и литературой, много писал о русской душе (в своих писаниях не то выдумывал несуществующие русские народные поговорки, не то без особенной точности переводил существующие: жалует царь, да не жалует его собачка). Россию он любил, но по-своему. В дневнике (запись 1 апреля 1916 г.) он весьма откровенно говорил, что нельзя сравнивать французские и русские потери только количественно, - надо принять во внимание и качество: «во Франции все солдаты образованы, громадное большинство их очень умны и очень тонки», тогда как Россия «самая отсталая страна на свете». Правда, тут же всячески оговаривался, но все же эту мысль высказывал. В русских политических делах Палеолог разбирался не очень хорошо. Он думал, что газета « Речь» в своем отношении к союзникам расходится с Милюковым, считал генерала Алексеева «диким реакционером» и «страстным сторонником самодержавия»{12}. Кажется, он был не слишком доволен, что в Петербург в 1916 г. приехали столь левые люди, как Вивиани и Альбер Тома, и их надо будет представить царю. Сам Тома, умница, благодушный человек и замечательный работник, по дороге в Царское Село комически говорил о себе: «Oh, mon vieux Thomas, tu vas donc te trouver face à face avec Sa Majesté le tsar de toutes les Russies... Quand tu seras dans son palais, ce qui t'étonnera le plus, ce sera de t'y voir»{13}. Все обошлось хорошо. Царь был очень любезен с Тома, великая княгиня Мария Павловна устроила в честь его и Вивиани завтрак, на других завтраках Тома мило беседовал со Штюрмером - и даже ухитрился напасть на него справа: советовал ему «милитаризовать» русских рабочих; Штюрмер отвечал, что это невозможно: Государственная Дума не согласится. Палеолог решительно высказался против встречи Тома с Бурцевым и сам встреч с русскими социалистами избегал. Из людей либерального мира он считался, по-видимому, только с Милюковым, Маклаковым и М. Ковалевским. Давал им советы «хранить терпение». Но именно они в этих советах не нуждались.
10
Судьи редко обижались на Маклакова, он и их умел обвораживать. Слушалось дело о московском вооруженном восстании. Председатель Ранг резко обрывал первого защитника. Затем выступил В.А. - он по существу говорил не менее определенно, чем его товарищ по защите, но председатель его ни разу не прервал. По окончании речи Ранг, обращаясь к другим судьям, заметил вполголоса: «Вот что значит, когда говорит умный человек!» (Слышал от А.Я. Столкинда, который, составляя отчет для газеты, сидел около судейского стола.)
12
Алексеев, очевидно, не разделявший мнения Палеолога о сравнительной ценности жизни русских и французских солдат, решительно высказался против отправки на западный фронт 400-тысячной русской армии (на этом настаивали Вивиани, Тома и Палеолог): неохотно согласился лишь на отправку шести бригад.
13
Ах, старик Тома, значит ты окажешься лицом к лицу с Его Величеством царем всея Руси... Когда ты будешь в его дворце, ты будешь сам премного удивлен, обнаружив себя там.