Фигура мусульманина также обозначает пределы прав. И политическая философия, и популярный дискурс в Европе и Соединенных Штатах представляют мусульман как образчик нарушения прав человека. Якобы мусульманская религиозная практика и даже сам ислам посягают на эти права. В скандалах, разгоревшихся вокруг Салмана Рушди, Тео ван Гога, Айаан Хирси Али и карикатур, опубликованных сначала в датской прессе, а потом по всему миру, мусульмане преподносились как прямой вызов свободе слова. В спорах по вопросам ношения хиджабов, многоженства и другим постоянно возникает образ мусульманина как существа, особенно враждебного к женщине. Когда на Западе, хотя и со скрипом, стали признавать возможность разных сексуальных ориентаций, мусульман назначили злостными противниками идеи равенства гомосексуалистов. Все эти столь дорогие права — свободы слова, свободы печати, равенства и даже стремления к счастью — якобы оказались под угрозой из-за ислама.
Пол и сексуальность
Множество западных философов и теоретиков из самых разных уголков академического мира — от старых левых до неоконсерваторов — объединились в шаткий союз с тем, чтобы обвинить мусульман в притеснении женщин. Сьюзен Окин, Джин Элштайн, Элизабет Бадинтер, Каролин Фурест и Орианна Фаллачи (среди прочих) утверждают, что хиджаб, женское обрезание, многоженство и договорные браки представляют собой особый, порой непреодолимый барьер к соблюдению прав женщины в мусульманской культуре. Они говорят, что Европа и Америка предлагают убежище мусульманским женщинам, которые должны покинуть свою собственную культуру, чтобы обрести собственный голос и самих себя. Для этих весьма своеобразных мыслителей ислам — это религия, враждебная женщине, опасная зона гипермаскулинности.
Конструирование мусульманского мира как гипермаскулинного дало несколько полезных вещей Западу в целом и Соединенным Штатам в частности. Внимание к женской судьбе в мусульманском мире отвлекло внимание потенциальных критиков от сохраняющегося неравенства женщин на Западе. Защита прав женщин стала оправданием военных авантюр и иностранной оккупации. Ни одна женщина в здравом уме не станет защищать паранджу или многоженство, было сказано нам, поэтому любую, кто это делает, вероятно, обманули или заставили. Протесты со стороны женщин, которым обещали освобождение, таким образом, трактуются как признак их угнетенности, еще одно свидетельство в пользу необходимости вмешаться. Подобная логика возражений не допускает, тем более со стороны тех, кого она пытается заставить молчать.
Секуляризм
Славой Жижек, ссылаясь на споры о преамбуле к европейской конституции, объявляет атеизм стержнем всего Просвещения. «Где было самое драгоценное наследие Европы, — вопрошает он, — наследие атеизма? Европа уникальна потому, что это первая и единственная цивилизация, в которой атеизм является совершенно законным выбором». Но радость Жижека по поводу отвержения религии Просвещением, однако, портит (как и само Просвещение) постоянное возвращение вытесненного. Доказательством того, что «атеизм — это европейское наследие, за которое стоит сражаться», является то, что «он создает безопасное публичное пространство для верующих», даже для мусульман[5]. Жижек определяет мусульман как подлинный объект проявления терпимости, а подобное стремление он сам когда-то подверг резкой критике.
Назначение мусульман мишенью для толерантности относит их к «другому», к чему-то нежелательному. Не нужно быть терпимым к привычному и знакомому или тому, что приветствуется, что нужно и хорошо. То, к чему проявляют терпимость, маркируется как чуждое и нежелательное. У. Э. Б. Дюбуа некогда задал афроамериканцам знаменитый вопрос: «Ну и как это, ощущать себя проблемой?» То же самое можно спросить у мусульман — в глобальном масштабе. Однако формула Жижека предполагает, что на кону стоит нечто большее, нежели терпимость к исламу. Если атеизм действительно одно из славных достижений Нового времени, то не только ислам следует сбросить со счетов и молчаливо терпеть, но также и христианство.