– Ты про ту грудастую охотницу за деньгами? – переспросила Мэйо.
– Не смущай парня, – сказал Богарт. – Не видишь, втюрился.
– А ведь женатый человек! – фыркнула Мэйо.
– Да тебе самой женатые нравятся, – заметил Богарт.
– У них есть два достоинства, – улыбнулась она загадочно.
– Это какие же?
– Скажу тебе, Боги, когда вспомню.
Приближался день рождения Зельды, и Скотт решил, что это хороший повод отвлечься. Он хотел организовать приезд Скотти, а в сентябре – до того, как осенью дочь снова отправится в школу, – они вместе могли бы навестить Зельду.
Занимаясь приготовлениями к приезду дочери и делая пометки в календаре, словно это могло ускорить будущее, Скотт тем не менее все время думал о Шейле – и лежа в темноте без сна, не обращая внимания на грохочущую музыку за стенами дома, словно заклинание шептал ее имя.
Он всегда легко увлекался. Еще до Джиневры, в Буффало, вздыхал по половине девчонок из школы мисс Ван Арнум. При каждой смене партнерш по танцам перед ним становилась новая красавица, и все начиналось заново. Скотт был славным пареньком, преуспевшим в лести, так что на танцах и вечеринках девочки наперебой хотели танцевать с ним. Спортсмены видели в нем не соперника, а манерного выскочку с набриолиненными волосами. Уж на поле-то они бы ему показали, преподали бы урок! Однако первую красавицу завоевывал все равно Скотт. Обменяться записочками, затаив дыхание, поцеловаться украдкой – вот был предел его сердечных порывов. Отношения полов оставались исполненными тайны, и уже через неделю находилась новая Джульетта. Когда семья переехала обратно в Сент-Пол, Скотт учился в восьмом классе. Девочки превращались в девушек, так что мучительный вихрь снова закрутился, только теперь он стал еще слаще и больнее. Ничего не менялось до тех пор, пока Скотт не встретил Джиневру и не понял, каким ребенком был до того. Вот тогда-то он и осознал, что значит быть одиноким.
Как и все прошлые неудачи, Шейла Грэм стала для него наваждением. Он пытался прогнать мысли о ней, но романтическая картина «Янки в Оксфорде» была историей об американском солдате и молодой англичанке, а Скотт целыми днями писал любовные сцены. Он видел лицо Шейлы всего миг, и все же она захватила его воображение. Он воображал цветы, пейзажи, закаты, клятвы. Глядя из окна кабинета на потемневший двор мистера Иту Хирохито, он корил себя за эти грезы. Но не была ли Шейла лишь бледной тенью, свидетельством того, как сильно он скучал по Зельде?
Как и всякий человек, задумавшийся о правде, Скотт чувствовал себя гнусным лжецом, его изводили малейшие проступки. А этот был серьезным, он все усложнил. Хотя лучше Зельде не становилось, Скотт все же верил в ее возвращение, поэтому фаталист в нем говорил, что все оправдания новой влюбленности жалки. Он снова казался себе зеленым юнцом, заброшенным судьбой на чужбину и ищущим утешения.
По крайней мере, теперь, в «Садах», друзья не давали ему зачахнуть в одиночестве. Боги и Мэйо стучались к нему по-свойски, будто навещая больного, уговаривали поплавать с ними при свете фонарей, поиграть в пинг-понг. В то лето самой модной игрой стали шарады, которые Бенчли терпеть не мог, а вот Скотт к ним пристрастился – они напоминали ему об университетском театре. Скотт и Дотти непостижимым образом понимали друг друга с полуслова, так что их старались разводить по разным командам. Расслабленный после пары коктейлей, откинувшись на лежак, Скотт хохотал над тем, как Сид показывал Лона Чейни, и смотрел на звезды, радуясь, что он здесь.
Дотти больше занималась вечеринками, чем работой, и после того, как он пожертвовал сотню на спасение Испании, приглашала его на все благотворительные вечера. Скотт поддержал только Гильдию сценаристов, причем больше из личной заинтересованности, чем принципа. Дотти говорила, они дают ежегодный званый ужин в «Коконат-Гроув» в «Амбассадоре». Соберутся самые сливки и все такое. Есть у него смокинг? Есть – старомодный, с широкими лацканами, как носили в 25-м, не слишком хорошо сидящий. Может, он даже когда-то надевал его в «Коконат-Гроув», как раз когда разбил губу Боги.
– Да не помню я, что на тебе тогда было, – сказал Боги. – Зато помню, что вел ты себя как полный сукин сын.
– Теперь я изменился!
– Еще как изменился! Теперь ты старый полный сукин сын.
Скотт сам вел машину и потому опоздал. Подходя к дверям клуба, он услышал, как его машина, которую служащий должен был отогнать, заглохла, но оборачиваться не стал.
Он вошел в «Коконат-Гроув», когда оркестр играл печальную балладу, и словно перенесся в прошлое. Приглушенный свет, над заполненной танцующими парами площадкой нависали искусственные пальмы, оставшиеся от съемок «Шейха» с Валентино, к стволам тут и там прицепились обезьянки из папье-маше. На занавесе позади оркестра полная луна освещала белый шлейф водопада, с темно-синего свода потолка сияли звезды. Под этим фальшивым небом он танцевал с Джоан Кроуфорд, когда еще никакой Джоан Кроуфорд не было и в помине[50]. Потом увлекся Лоис Моран[51]. Она стала звездой в семнадцать – милый, умный ребенок, которого мать сопровождала во всех поездках. Увлечение было взаимным, Зельда ревновала и даже выбросила из окна поезда платиновые «Картье», купленные им в подарок, когда они покидали Нью-Йорк. Это был единственно известный ей способ приструнить мужа. Теперь он стоял один в видавшем виды пыльном смокинге и тосковал по тем странным дням, когда все было так запутано.
51
Лоис Моран (1909–1990) – американская актриса, возможно, любовница Фицджеральда (1926 г.), прототип Розмари Хойт, героини романа «Ночь нежна».