— Такого стрелка поискать, — опять восторженно проговорил Артемий и смутился: пошлый комплимент, но от всего сердца...
— А ты где стоишь? — спросила она своим сильным, слегка грубоватым голосом.
— Определили на опушке, под тем дубом, — махнул он рукой в сторону высокого, покрытого инеем, словно опушённого мехом, дерева.
— А ты айда со мной, — махнула и она рукой.
— Не велено, — улыбнулся он. — Охота — дисциплина надобна...
— Дисциплина, — передразнила она его. — Я велю, разве мало?
— Подчиняюсь старшему по службе, — рассмеялся он и перебросил пищаль с руки на руку.
— Что ж, служишь, что ли? — опять посерьёзнела она.
— А то! Скоро вот в поход. В драгунский записан, впредь солдат буду, коли не наживу чинов...
— Ладно, — засмеялась она таким низким грудным голосом, что он похолодел. — Служи да чинов наживай, неволить не стану...
Она туго натянула поводья, вздыбила коня и, повернувшись, поскакала прочь, опять, как и раньше, сидя в седле будто влитая: казалось, конь и она составляют одно целое.
— Век бы тобой любовался! — вдруг крикнул он.
И поперхнулся. Что, если услышит, что, если кто-нибудь рядом? Царская дочь, а он такое... Но она не услышала. Скакала прочь, поднимая за собой целое облако пушистой снежной пыли.
Он всё смотрел ей вслед. Девчонка ведь, лет четырнадцать, не более, а вот поди ж ты — всколыхнула его сердце так, что не удержался да такое крикнул...
Весь день он больше не видел её, но и стоя на опушке под своим определённым ему дубом, и выскакивая перед мелькавшим комочком зайца, и замирая сердцем перед диким кабаном, несущимся прямо на него, Артемий всё не забывал её серьёзные яркие карие глаза, её ладную посадку на коне, её дерзкую пальбу по воронам и крохотный окровавленный комок прямо перед ним, у ног его караковой кобылки. И так хорошо и ладно было на его душе, что и пасмурный морозный день стал солнечным и светлым, и вековые деревья, опушённые инеем, были будто старые великаны, смягчённые и подсвеченные отблесками от снега, сверкавшего на неярком солнце.
Он последним подъехал к огромной лесной поляне, где расположились на отдых и обед охотники. Сутолока и кутерьма придали ей невообразимый вид. Красно-кровавые ковры, постеленные у большого шатра с царским гербом, наваленные прямо на снег пуховики, прикрытые сияющими полосами бархата, большой стол, сооружённый на снегу из досок и накрытый клетчатыми скатертями, — всё это сообщало лесной поляне странный неземной оттенок.
В громадных креслах сидели перед столом на снегу царица Прасковья, закутанная во множество шуб и пуховых платков, царевны Катерина и Прасковья. Артемий только кинул взгляд на царевен и поразился несходству их с Анной. Та, стройная, высокая, смуглая, оживлённо-весёлая, но неулыбчивая, с раскрасневшимися от мороза щеками и ярким сизо-красным ртом, едва накрытая собольей шапочкой и меховой накидкой, то бродила среди охотников, то подходила к огромному костру, на котором поворачивался на вертеле большой лось, подстреленный ею, то мелькала среди стройных берёзок, то окликала какую-либо собаку и поглаживала её по острой морде.
Катерина и Прасковья сиднем сидели возле матери, а кресло Анны пустовало. Катерина, пятнадцатилетняя хохотушка, бойко переговаривалась с придворными и заливалась резким, пронзительным смехом, а Параша всё морщилась от холода, дула на посиневшие пальцы, вытаскивая их из больших меховых рукавиц, и капризно поглядывала на мать.
Царица Прасковья была задумчива. Она любила этот разноголосый, словно цыганский табор, стан, любила шум и беготню вокруг себя, сутолоку и деревенскую суматоху и с тоской думала о том, что придётся поменять своё спокойное и такое раздольное житьё в Измайлове на болотистый и смрадный Петербург. И хотелось бы остаться в Измайлове, жить не бедствуя, да нельзя. Уж если царь Пётр считает её в числе своей семьи, значит, надо покориться, ехать со всем своим табором на край земли, в немилые топкие места, показаться в любимом Петру Парадизе со всем своим семейством. А семейство у неё немалое, и больше всего тревожит её, что дочери уже подросли, пора им замуж, и Пётр обещал пристроить племянниц по-хорошему. Вот и эта охота — последнее удовольствие, что выпало ей на долю в родимом Измайлове, и когда ещё придётся так повеселиться — Бог знает. И она приказывала деревенским девкам петь песни, а дуркам[3] и карлицам плясать, ходить на голове и потешать её выдумками и своими грубыми шутками...
Артемий пристроился сбоку царского стола, разложенного на снегу, тихонько отламывал кусок ячменного хлеба, запивал квасом, резал ножом от дымящегося бока лося, а глаза его неотрывно следили за Анной. Как непохожа она на своих сестёр! Не напрасно, видать, говорят по углам, что родила её Прасковья не от мужа, слабоумного и печального Ивана, может быть, и вообще неспособного к приумножению своего семейства, а от большого и сильного боярина Юшкова, которого приставила приглядывать за царской жёнкой ещё глубокомудрая царевна Софья, лелеявшая надежду получить от этой четы наследника мужского пола, да и сделать укорот Нарышкиным, от коих и пошёл Пётр, вдвоём с Иваном ставший на престоле десятилетним отроком.