§ 26
Крайне примечательно то, что в то время как сравнительная история индоевропейских религий показывает столь большое функциональное и «идеологическое» сходство между ними, верховные боги одной и той же функции почти никогда не носят одинаковых имен, и эти имена даже редко восходят к одному и тому же корню. В Греции за единственным несомненным исключением Зевса, чьё имя является не собственным, а нарицательным именем бога: °dyeusили °deiwos(Зевс Цатер — бог-отец), имена олимпийцев, как кажется, имеют даже не греческое происхождение. (Вопрос с Посейдоном, Герой и Дионисом пока является предметом обсуждений). При этом априорная возможность того, что имя важнейшего божества могло забыться, представляется достаточно маловероятной. По-видимому, происходило наследование основной общей структуры, а имена могли даваться самые разные. Комментируя «Gylfaginning» (гл. 19), Хар заявляет: «Можно сказать, что причина разнообразия имён заключается в том, что в мире существует такое множество разных языков, что каждый народ должен иметь возможность приспособить имя бога к своему собственному языку, чтобы призывать его и обращаться к нему с молитвами». Важным представляется не само имя, а то, что человек может вызывать бога к жизни, называя его.
«Бог появляется только тогда, когда его называют все создания», — подтверждает Майстер Экхарт (проповедь «Nolite timere eos qui corpus occidunt»). Также он говорит, что «осознавая себя, Бог узнаёт себя в себе», и эта формула не может не напомнить древнего Одина, «принесённого в жертву самому себе». Гёльдерлин высказывает мысль о том, что боги остаются в определённом смысле несовершенными до тех пор, пока люди себе их не представят. Только в человеке и посредством человека боги полностью осознают и осуществляют себя. Таким образом, роль поэта — невинная и ужасная — заключается в том, чтобы почувствовать желание богов, пока ещё лишённых сознания, и вызвать их к жизни, называя их и вступая с ними в основополагающий разговор, на основании которого будут вестись все последующие разговоры.
«Дельфийский оракул замолкает не потому, что наконец-то обнаруживается какой-то обман (Фонтенель), а потому, что исчезают греки» (Jean-Luc Marion, La double idolatrie, art. cit., p. 49). Создание новых ценностей, новое усвоение определённых ценностей связано с созданием или новым усвоением точки зрения. Не определяет ли Хайдеггер ценность как «центр перспективы для взгляда, имеющего определённые цели»? Таким образом, чтобы вновь обнаружить дух Дельф, чтобы Дельфийский оракул вновь «заговорил», совершенно естественным было бы обратиться к источникам греческой мысли, к самому происхождению того греческого народа, который Гёльдерлин в своей элегии Архипелага называет innigesVolk. Греки должны «вновь родиться», чтобы появились новые боги — боги, представляющие «другое начало». Речь идёт о том, чтобы вызвать новое появление богов. В интервью журналу «Der Spiegel», напечатанном в 1977 г., Хайдеггер заявил: «Нас может спасти только бог (nurnockeinGottkannunsretten). Нам остаётся единственная возможность подготовить в философии и поэзии возможность для появления бога или отсутствия бога среди нашего упадка». Мысль о том, что «боги близки», выражает и Эрнст Юнгер, чьи связи с хайдегтеровской философией известны: «Одиночество человека обостряется, пустыня растёт вокруг нас, но может быть именно в пустыне и придут боги» (интервью с Жилем Ляпужем, «La Quinzaine littraire», 16 февраля 1980 г.).
В своей автобиографии Карл Г. Юнг рассказывает о «мгновении необыкновенной ясности», во время которого произошёл странный разговор между ним самим и чем-то внутри него. «В каком мифе живёт современный человек? — спросил голос. — В христианском мифе, — ответил Юнг. — А живёшь ли в этом мифе ты? — вновь спросил голос. — Говоря с полной откровенностью, нет! Я не живу в этом мифе. — Значит, у нас больше нет мифа? — Да, кажется, что у нас больше нет мифа. — Но в каком мифе живёшь ты?» — «Я чувствовал себя всё более и более неловко и перестал думать, — пишет Юнг. — Я достиг предела» («Моя жизнь»). Именно этого предела достигли и мы. Каким образом его преодолеть?
В «Воле к власти» Ницше пишет: «Действительно ли мораль сделала невозможным пантеистическое утверждение да всему? По сути и в действительности опровергнут и прёодолён был только лишь моральный Бог. Нет ли смысла помыслить Бога по ту сторону добра и зла?». Ответ на этот вопрос с каждым днём кажется всё более ясным. Смерть «морального Бога» — в последней точке «европейского нигилизма» — освобождает место для прибытия «новых богов», чьё «утверждающее действие поддерживает этот мир, являющийся единственным.» (Jean-Luc Marion, art. cit.). Мёртвый бог, о котором говорит Ницше, это лишь труп среди других трупов, и в этом трупе никогда не было ничего божественного: этот «бог» слишком быстро преобразился в бога философов! Когда говорится, что язычество было уже мёртво, когда утвердилось христианство, говорится лишь полуправда: ясно, что без относительного упадка веры предков никакая новая религия не могла бы укорениться. Но при этом забывают сказать о том, что в то же время христианство скрыло от Европы правду о зияющей бездне, оставшейся после ухода древних богов, скрыло от Европы возможность их возвращения. Но сегодня эта бездна открывается: как пишет Мишель Маффесоли, говорить о «смерти Бога» значит также «давать шанс богам» (La violence totalitaire, PUF, 1979, p. 128). Она открывается и, открываясь, вызывает на мгновение глубочайшее беспокойство. Беспокойство, которое само по себе необходимо, потому что его требует «европейский нигилизм». Юнгер пишет: «Миф всегда присутствует и, когда приходит время, поднимается на поверхность подобно кладу[87]. Но, согласно гетерогенному принципу, он поднимется только благодаря совершенному движению, достигшему своей наибольшей мощи. Однако в этом смысле механизмом — только движение, крик новорождённого. Чтобы вновь завоевать миф, нет необходимости возвращаться назад: мы встречаемся с ним, когда времена сотрясаются до самых своих основ под воздействием крайней опасности» («О человеке и времени»). Вот что предстоит нам: узнать, свяжут ли боги вновь свою судьбу с нашей, как они делали это раньше.
Для Хайдеггера существование как таковое (Sein) неотделимо от человека как конкретного существования (Dasein). Это существование, которое «находится в истории» так, что является «временным в глубине своего существования», единственное «существо», не совпадающее с суммой или последовательностью других существ, единственное «существо», находящееся по-настоящему в себе, обладает характером, который очерчивают четыре определения: оно является постоянством по отношению к становлению, вечно тождественным по отношению к видимости, существующим по отношению к мысли и должным, но ещё (или уже) не осуществленным по отношению к проекту. «Постоянство, тождественность, существование, запроектированностъ — все эти слова говорят по сути своей об одном: постоянном adestance». Но хайдеггеровское существование не является Богом — в противном случае оно было бы высшим «существом», — так же как оно не является простой совокупностью существ. Оно является существованием, которое не может обойтись без человека, как и человек не может обойтись без него. Повторим ещё раз, что по сути дела только человек может задавать себе вопросы о существовании, только он является субъектом пережитого опыта, который достигает своей истины посредством понимания истины существования. Именно поэтому вопрос о существовании является основополагающим вопросом, вопросом, необходимым для «пробуждения духа» — духа, которому без конца угрожают «раздражение» и «непонимание». Мысль существования рождается из его вопрошания — из вопроса «почему существует что-то помимо ничто?», в то время как для христианской веры подобный вопрос «немыслим», потому что Бог представляет собой априорный ответ на него, «ответ», который ретроспективно препятствует постановке вопроса. Задаваться вопросами о существовании означает в то же время задаваться и вопросами о нашем собственном существовании в истории. Таким образом, это означает и задаваться вопросами о природе и личности человека. Онтология, метафизика и антропология связаны между собой. Именно поэтому Хайдеггер говорит: «Только на основании истины существования возможно размышлять о сущности священного. Только на основании сущности священного должно размышлять о сущности божества. Только в свете сущности божества можно размышлять и говорить о том, что обозначается словом Бог» («Письмо о гуманизме»).
87
Юнгер затрагивает здесь древнюю мифологическую тему скрытых кладов, поднимающихся время от времени на поверхность в смутные времена, когда и мёртвые императоры, «спящие» вместе со своими войсками в глубинах гор восстают, чтобы спасти свои народы. Тогда сокровищами можно завладеть, что и делает Мефистофель в первом «Фаусте».