Не выставляя чувства напоказ, они обменивались полными нежности взглядами и вели негромкую перекличку под столом — на своем языке, понятном только им двоим… и отражавшем малейшие нюансы чувств, от тихого «Привет, привет» до исчерпывающего «Просто мы вместе, дорогой ты мой человек…».
То были Монтень и Ла Боэси[4] тяжелой артиллерии.
Их дружба была тихой гаванью, в чьи воды никто не смел вторгаться.
Слова были ни к чему, чувствовалось, что между ними нет недомолвок. Это просто витало в воздухе.
Вот именно, витало.
Ах, какое же счастье я испытывал, оказавшись в самой гуще непрекращающейся перестрелки двух преданных друзей, как славно было окунуться в эту атмосферу братства.
При любых обстоятельствах: в машине, перед съемкой, во время съемки… Дошло до того, что они записали на моем автоответчике весьма своеобразный и глубоко личный звуковой сигнал.
С радостью внимая свидетельствам распиравших их чувств, сам я был не способен ответить им тем же. Жалкие остатки аристократического воспитания не позволяли мне дать волю эмоциям, а ведь мне, красневшему при слове «стул», потому что тот бывает жидким, столько хотелось им сказать, так много всего просилось наружу…
— Ты сам не знаешь, что теряешь, — говорил мне Карме. — Вредно держать все в себе.
В один прекрасный день они решили раз и навсегда посвятить меня в нюансы желудочно-кишечной грамматики.
Снимали «Высокого блондина». Мы с Жаном и Бернаром обитали в одном фургончике.
За вычетом Иветты — костюмерши, которая заходила туда перед нашим выходом на съемочную площадку, — то была только наша территория, так сказать, святая святых.
Иветта еще не пришла, и, как всегда в ожидании ее, мы попивали кофе, как вдруг они оба встали — с необычайно торжественным видом.
Видимо, их официальным представителем выступал Жан, потому что он, пристально глядя мне в глаза, сказал:
— Пьер, нам надо поговорить.
Карме, одетый в клетчатые трусы, выпрямился и застыл; казалось, он с трудом подбирает слова от волнения.
Блие, одетый в трусы с кармашками, стоял, выпятив живот, и вздохи нетерпения колыхали его монументальное чрево.
Торжественный момент. Они хотели убедить меня, не знали как, но оба сознавали: сейчас или никогда.
Ну и наконец после продолжительной паузы, по-моему, первым вступил Карме…
Как вам это описать?
Как верно предать то, что я видел и слышал, как отразить глубокий лиризм их выступления? Конечно, это не дословно, но воспринял я это именно так.
Он тихий пук издал — как шелест крыльев птички,
Метафорически изобразив кавычки.
«Вот вам название», — сказал, и в тот же миг
Невиданный букет передо мной возник.
Прислушайтесь, друзья, как много в звуке этом —
Пук праздничных цветов, испуг от града летом,
Как сильно в ноздри бьет громокипящий вал!
Кто может выжить и воскликнуть «Не попал!»?
Тот настоящий друг, чьи помыслы не мелки,
Кто с честью выйдет из подобной переделки,
Не будем же себя удерживать ни в чем
И с буйной яростью к пристрелке перейдем!
Любезному Карме знакомо это дело:
Он мастер ягодиц в искусстве артобстрела!
Однако не стерпел заносчивый Бернар —
Его перпетуум в ответ нанес удар.
Карме запнулся и, застыв как истукан,
Издал короткий звук, как неисправный кран.
Тогда вскричал Блие: «Мой друг, вы слишком кратки!
А сколько бы могли об этом недостатке —
Верней, достоинстве — вы разного сказать!
Задиристо: „Трещит… Большой печи под стать!"
Напыщенно: „О Пук! Тебя без проволочки
Я с буквы прописной пишу и с красной строчки!“
Простецки: „Ей же ей, а мой-то тем хорош,
Что даже носом ты в ответ не поведешь! “
Учено:,Крепковат… И бархатист при этом,
Да он бургундское забьет своим букетом! “
Напевно: „Если я найти не в силах слов,
Он тут как тут, и вот уже мотив готов!“
По-рыцарски: „Мой друг, к тебе взываю кротко —
Ты беден, так прими два этих самородка!“
Заносчиво: „Стучат, когда хотят войти.
Мой, выходя, стучит… Счастливого пути!»
4
Монтень Мишель де (1533–1592) — знаменитый французский философ и моралист. Ла Боэси Этьен де (1530–1563) — французский поэт и публицист. Монтеня и Ла Боэси связывала многолетняя крепкая дружба.