Был раздосадован Карме — скажи на милость!
Но многословие Блие не прекратилось:
Чуть-чуть переведя свой непокорный дух,
Он с удовольствием продолжил чтенье вслух.
Он вспомнил басенку о некоей Пердетте,
Разбившей вдребезги горшочек с молоком:
Был этот звук сродни веселой оперетте,
А у Пердетты зад торчал большим горшком.
Блие припомнил всех из басенки: быков,
Коров, свиней, цыплят… И тут лишился слов.
Запал его угас. Но был другой, отличный,
Который вел в туннель… в породе ягодичной…
Карме потужился — и был заметно рад,
Хотя и удивлен и даже бледноват.
Но тут Блие опять пошел к заветной цели
И предложил ему сразиться на дуэли,
На музыкальной, и его веселый джаз
Страницы Библии озвучил в тот же час.
Он с Книги Бытия вел соло увлеченно…
Когда же трубный глас у стен Иерихона
Раздался наконец, Карме решил: пора!
Что там Пердетта? Ведь теперь его игра!
И авиация, ведомая судьбой,
Вслед инфантерии уже вступила в бой.
Какой был славный залп! Как дуэлянты спелись!
И натрудились до того, что перегрелись.
Стояли голыши, треща, как пугачи,
Как будто шла стрельба петардами в ночи![5]
Они закончили, исчерпав запас аргументов, и, повторив пару реплик на бис, обратили свой взор на меня. Заключительное слово друзья уступали мне, но я не собрался с духом.
В конце концов победило время, поскольку ровно в восемь — пук в пук — в окне показалась несчастная Иветта! Меня спас гонг!
Едва успев накинуть халаты, мы вышли как ни в чем не бывало, даже поприветствовав ее на ходу. «Мы на минуточку». Она удивилась, но не остановилась.
Мы дали ей открыть дверь фургончика…
Сосчитали до трех — каждый на свой манер…
Те слова, что она пронзительно тогда прокричала, пусть останутся достоянием истории.
Прошло много лет, я был в Соединенных Штатах. Раздался звонок, и мне сообщили, что Карме испустил свой последний вздох.
Несмотря на все старания, на похороны я не успел. Вернувшись в Париж, я первым делом навестил его — на Монпарнасском кладбище.
Могилу удалось найти не сразу. Карме при жизни тоже был не слишком заметен.
Ее еще не успели привести в порядок. О нем этого никогда нельзя было сказать…
И тогда я присел в сторонке.
И стал чего-то ждать, но ничего не произошло.
Иногда в жизни такое бывает — даже с друзьями… С ним — никогда.
С ним, наоборот, неведомо что случалось именно вдруг, когда никто не ждал. А тут вдруг — ничего… Значит, и вправду конец.
Что за жизнь такая сволочная — взяла и прошла.
В моей душе бурлили слова любви, которые я так ему и не сказал и теперь уже не скажу никогда.
Ты был прав, старик, нехорошо держать все в себе.
Что мне теперь со всем этим делать?..
Так мне и надо.
И вдруг…
…впервые в жизни…
меня прорвало.
Я верю, он все видел и смеялся.
Я верю…
Глава XII. Актер или зэк?
Актер или зэк?
Я впервые задумался над этим вопросом в тюрьме.
Дело было во Френе…
Я там не сидел, я там работал.
Я там работал не надзирателем, я снимался.
В тот день мы снимали простую сцену: я адвокат и иду по тюрьме на встречу со своим клиентом.
Эта сцена была одновременно хорошей и плохой новостью.
Хорошей потому, что снималась целиком и, значит, не придется снимать в нескольких ракурсах.
Плохой потому, что снималась целиком и, значит, при малейшей ошибке надо начинать все сначала.
И начинать сначала что? Проход по коридору с вереницей тюремных камер.
За каждой дверью светилась пара глаз. И по мере того, как я проходил мимо решеток, глаза эти становились все грустнее…
Сцена завершалась последним планом и последним взглядом — самым унылым из всех.
— Давайте еще разок снимем, по-быстренькому! — уговаривал нас режиссер самым ласковым тоном.
Я вернулся к исходной точке в начале коридора.
Два раза, три раза, десять, двенадцать, и все время этот взгляд в конце, такой упорный и немигающий, как будто у того человека на глазах нет век.
На девятнадцатом дубле я услышал призыв последней пары глаз совершенно отчетливо.