Не могу сказать, сколько прошло времени, когда лампочки на панелях вдруг засветились красным, зеленые змейки осциллографов выскочили за границы экранов, рев двигателя стал поистине невыносим — казалось, вот-вот наступит апокалипсис и все мы устремимся в бесконечность звездных пространств.
Но рев неожиданно оборвался, лампочки погасли, змейки поползли по горизонтали, вибрация прекратилась. Наступила такая тишина, что у меня зазвенело в ушах.
Пятеро в белых халатах радостно запрыгали, стали обниматься, а один, самый низенький, перекувырнулся через голову, хотя был в шлеме. Другой, самый высокий, подошел к столику, еле видневшемуся в полумраке, наполнил пять стаканов какой-то жидкостью и поднес остальным. Все чокнулись и выпили, слегка приподняв надо ртом шлем.
Я отнял у Кики бинокль, чтобы разглядеть стоявшие на столике предметы. Это были тарелки, стаканы, вилки, ложки, электроплитка, ломтики колбасы, наполовину осушенные бутылки… И — я чуть не поперхнулся от удивления — лиловая сетка.
Я различил у стены пять надувных матрацев. Да, самых обыкновенных туристических матрацев.
Пятеро о чем-то разговаривали возле машины, но до нас не долетало ни звука, мы только видели их возбужденную жестикуляцию. Потом они сели за стол, явно страшно усталые.
— Кики, — прошептал сценарист, хотя шептать никакой надобности не было, перегородка служила надежной изоляцией от помещения, где стояла машина. — Кики, ты уверен, что Энчо здесь?
— Уверен… — тоже шепотом ответил Кики. — Это он перекувырнулся через голову. Кроме него, никто не кувыркается так — чуть вкось, с упором на левую руку. А машина — это Перпетуум мобиле, я ее прекрасно знаю, ведь я тоже иногда помогал им в Берлоге.
Тогда Росица встала во весь рост и сказала:
— Дайте мне мегафон.
— Не надо! — пытался остановить ее Кики. — Если нас заметят, тут же прогонят.
— Мегафон! — властно повторила Росица. Она сжала губы, и от этого ее доброе личико с ямочками на щеках приобрело неожиданно строгое выражение.
Милена протянула ей мегафон. Росица поднесла его к стеклу и тихо-тихо запела, но мегафон стократно усилил ее голосок, превратив его в мощное сопрано:
Как зачарованный вслушивался я в эти бесхитростные стихи, судя по всему, только что придуманные Росицей, мелодия была удивительно красивой — она написана к будущему фильму.
Несколько долгих секунд пятеро людей внизу, по-видимому, не слышали ее, они все так же сидели за столом, отдыхали. Первым завертел головой самый низенький — явно уловил что-то. И снял шлем.
Это был Энчо.
Он повернул голову в сторону коридора, где находились мы, различить, конечно, ничего не мог, однако понял, что песня летит оттуда. И когда Росица повторила: «Поскорей приходи, приходи к Эвридике своей», он, слегка переваливаясь, направился к стеклянной перегородке. Рот растянулся в улыбке, уши оттопырились еще больше — настоящие антенны, уловившие далекий зов:
Тут уж я хорошенько разглядел его: лицо безмерно усталое, но счастливое.
Потом снял шлем еще один человек — им оказался Цветан Маринов, отец Энчо.
Потом еще один — это был дедушка Энчо, тот самый, из деревни.
Четвертым открыл свое лицо главный инженер завода, доктор наук, самый крупный ученый в нашем городе.
Последний оказался Черным Компьютером. Он выглядел страшно истощенным, глаза блестели — то ли от лихорадки, то ли от вдохновения, не знаю.
Впрочем, все они выглядели крайне вымотанными, у всех волосы всклокочены, щеки заросли щетиной.
Мне даже померещилось, что и Энчо не мешало бы побриться… Кто знает?
Росица пела, пятеро внизу слушали, улыбались, повернувшись к нам лицом, хотя вряд ли видели нас.
Главный инженер нажал на пульте какую-то кнопку, и внезапно нас пронзили ослепительные лучи прожектора. Мы поднялись на ноги, щурясь и моргая, — преступники, застигнутые на месте преступления. Но Росица продолжала петь, к ней присоединилась Милена, потом остальные «Колокольчики», потом Маришки, Романов и Кики. Под конец, хотя у меня ни голоса, ни слуха, со всеми пел и я: