Чудо было — кино. Вот это я понимаю!
У меня совсем другое. Ребенком привели на фильм «Чанг» — про слонов. Потом вычислила по справочникам, что было мне шесть лет, а картина американская, видовая. Хорошо помню и кинотеатр «Палас» на Страстной площади (его потом снесли), и светящееся пятно экрана, по которому бегали черные слоны с поднятыми хоботами. Понравилось. Но сердце не забилось.
Сердце было уже отдано другому зрелищу: спектаклю «Негритенок и обезьяна». В доме на Тверской, где мы жили, внизу располагался Детский театр Наталии Сац (до того — кинотеатр «Арс», а ныне Театр им. Станиславского), и именно там я увидела заветное представление. Яркие скачущие фигуры на фоне черного бархата, какая-то старая негра (так назывался персонаж) пленили воображение. И еще «Кармен» в тогдашнем Большом театре. Немало потом перевидала я изысканных Кармен, но то — самое яркое — голубое анилиновое небо над Севильей не забыла.
А тогда, в детстве, стала театралкой. Да еще какой! Мы переехали на Арбат, и магнитом для меня стал Вахтанговский театр. Сначала родители водили на утренники с «Принцессой Турандот». Потом пришлось надевать туфли на высоких каблуках, чтобы пропускали на вечерние спектакли. Раз двадцать я смотрела «Много шума из ничего», ровно четырнадцать раз — «Егор Булычов и другие» с великим Щукиным. И до сих пор помню наизусть.
С моей арбатской школьной подругой Аськой — ныне она петербурженка, заслуженный врач-кардиолог А. Г. Салимьянова[47] — мы стали настоящими «сырихами» и, околачиваясь у служебного подъезда, караулили вахтанговских артистов. А когда подросли и с разрешения родителей стали ездить в центр, то к вахтанговцам прибавился МХАТ. Там я особенно пристрастилась к двум спектаклям на сцене филиала, в тогдашнем переулке Москвина — к «Дням Турбиных» и к «Запискам Пиквикского клуба» — их смотрела бессчетное количество раз.
Решила поступать на театроведческий факультет в ГИТИС рано, в классе шестом. Нет, не актрисой (как все наивные школьницы-театралки), не режиссером (как серьезные мальчики), а именно театральным критиком и историком театра мечтала я стать. Военной осенью 1942-го сдала вступительные экзамены и была зачислена на первый курс.
ГИТИС той поры был совершенно замечательным учебным заведением. Вплоть до зловещих постановлений ЦК ВКП(б) 1946–47 годов, ударивших по художественной интеллигенции, это был настоящий «остров свободы», лицей, театральная академия, нечто вроде воспетого Рабле Телемского аббатства. Блистательный преподавательский состав: директор С. С. Мокульский, профессора Б. В. Алперс, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, А. К. Дживелегов, К. Г. Локс, П. А. Марков, А. М. Эфрос — всех не перечислишь! Во главе актерских и режиссерских курсов — Н. М. Горчаков, А. М. Лобанов, А. Д. Попов и другие светила сцены, худрук М. М. Тарханов. Талантливое, «отобранное» студенчество. Назову на актерском факультете хотя бы Люду Касаткину и Толю Папанова, на режиссерском — Толю Эфроса, а у нас на театроведческом учатся Т. Бачелис, З. Богуславская, И. Вишневская, В. Гаевский, Б. Зингерман, И. Соловьева, М. Туровская, Ю. Ханютин и другие, они все составят славу следующего поколения. Дисциплина, трудолюбие, дух соревнования на фоне военной и потом только начавшей оправляться Москвы с ее затемнением, продуктовыми карточками, комендантским часом — все это составляло особую и удивительную духовную атмосферу. Модно было хорошо учиться — и учились!
«Здесь вы можете писать, что вы думаете, а как надо вас потом научат», — сказал на первом семинаре по критике наш руководитель, искрометный Г. Н. Бояджиев. И мы писали в своих студенческих работах то, что думали. Почти успели благополучно «проскочить» недлинным коридором с ослабленной идеологической цензурой военных лет, перекрытым залпами постановлений ЦК ВКП(б) по Ахматовой и Зощенко, по музыке, кино, репертуару — по всей художественной интеллигенции. Успели схватить глоток «свободы самовыражения». Но: был уже близок 1949 год с провокационной статьей «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», среди жертв которой оказался и Бояджиев, и другие наши великие и любимые учителя, страх, боль и обида за них раздирали сердце.