– И теперь будете расплачиваться за это до конца своей жизни…
Теперь он прикасается нежно, ласково, трется носом о щеку, а Бьякуя может только кивнуть.
– Согласен.
Абараи не привык полумерам – как он мог об этом забыть? Он сражается до последней капли крови, ненавидит из последних сил, живет всегда на полную катушку, не оглядываясь на прошлое и не заглядывая в будущее. И любить будет так же – без остатка отдавая всего себя. Стоило сломать его, разобрать по кусочкам, чтобы это выяснить. Но Бьякуе не о чем жалеть, ведь сейчас в его руках – самое ценное, что могло бы быть.
Гриммджо
***
Абараи действительно «захирел» с этим своим капитанством, раз не понял, почему он ушел. Да и Куросаки тоже… Все же очевидно на самом деле. И, черт, он же действительно не виноват в этом недоразумении. И он сейчас себе прекрасно представляет, какие Куросаки там развел сопли, так ничего и не поняв. Ну ничего, сейчас он это быстро исправит.
Гриммджо толкает незапертую дверь, разувается в коридоре, скидывает куртку, слышит закипающий чайник и тяжелый вздох с кухни и тут же перекрывает ее вход.
– Не приближайся!
О, как же он его бесит с этими невозможными карими глазами, тонкой шеей, алеющими щеками и просто невыразимой болью на лице.
– Ты такой дурак, Куросаки…
Что же выбрать? Сначала взять или сначала объясниться? Говорить ему не хочется вообще – он слишком долго ждал среди чертовых камней и скуки. Куросаки дрожит от гнева, пятится, а Гриммджо медленно наступает. Можно совместить в процессе. Шинигами замирает под его голодным взглядом как кролик перед удавом, уткнувшись в нагревшуюся плиту, но не двигается с места, даже когда арранкар склоняется к его лицу. Свист чайника врывается в подернутый пеленой желания мозг как нож в масло. Куросаки перетряхивает всем телом, и он с силой отталкивает его от себя, хватаясь за правую руку.
– Черт…
Шипит он с такой болью, что Гриммджо даже сначала не понимает, что случилось, а потом доходит – рыжий был настолько поглощен им, что даже не заметил к чему прикасается, не почувствовал боли и отреагировал только когда «раздражителей» стало больше, чем он мог вынести.
– Ты – чертов придурок, Куросаки!
Он ухватывает его за локоть и тащит к мойке, включая холодную воду. Ребро ладони, запястье и выше уже покрыты бордовыми пятнами. Истерик, блин…
Куросаки тяжело дышит сквозь зубы, отводит взгляд и продолжает упорствовать. А Гриммджо держит ожог одной рукой под струей воды, а второй прижимает рыжего к себе. До боли, до хруста, неистово. И объяснять все-таки придется.
– Точно, придурок…
Он утыкается носом в его висок, чуть касается губами скулы, а потом начинает пенять.
– Ведь мог бы и сам догадаться, что я был во временном гигае. А чтобы сделать постоянный Урахаре понадобилась неделя.
Он злится оттого, что Куросаки – чертов недалекий паникер, а тот злится на него.
– Ты мог бы и сразу сказать об этом!
Он вырывается, но Гриммджо стискивает сильнее, причиняя уже настоящую боль.
– А ты бы поверил?
Хорошо, Куросаки, но только раз ты выведешь его на этот разговор. Больше Гриммджо никогда не будет возвращаться к вопросам доверия.
Рыжий как-то разом обмякает, расслабляется в его руках и сопит в шею.
– Больно…
Шепчет почти неслышно, и Гриммджо вопросительно вскидывает брови, отодвигаясь.
– Руку больно.
Ну и что с ним таким делать? Джаггерджак и так уже на пределе, а руку эту проигнорировать никак нельзя. Потому что Куросаки тоже еле держится, и им обоим нужна хотя бы минутная передышка. Иначе арранкар сорвется, а шинигами – расплачется. И Гриммджо отпускает его, выключает воду, а Куросаки рассеянно оборачивается в поисках аптечки. Находит на холодильнике, достает заживляющую мазь и бинты и отрешенно поднимает на него взгляд.
– Черт возьми, Куросаки! Я не стану ждать дольше!
Но все равно шагает к нему, все равно ждет, пока рыжий закончит размазывать сукровицу, отбирает тюбик, запихивая в карман джинсов – еще понадобится, и начинает торопливо бинтовать его руку. Куросаки шипит и от боли, и от злости и дергается – хороший выискался «помощничек».
– Тебя никто и не просил!
– А ты, что же, за свои слова отвечать не собираешься?
Гриммджо усмехается, но по тому, как тот краснеет, становится понятно, что разъяснять о каких словах идет речь не надо. Ну хоть тут сообразил.
Джаггерджак заканчивает, рыжий молчит, и это молчание ему очень не нравится. Потому что… На самом деле он никогда еще так сильно его не заводил. Принадлежать ему… Это было слишком самонадеянно с его стороны, но Гриммджо неожиданно понравилось. Если Куросаки всегда был его добычей, то стать в ответ тем же может оказаться заманчиво. Они уже подчинили себя друг другу, чуть не убив при этом. Значит, для того, чтобы жить, нужно найти какую-то другую точку равновесия. Гриммджо, кажется, нашел ее. А Куросаки?
А Куросаки хватает его за воротник футболки, тянет на себя и целует. Дико, до боли, прокусывает губу. Злится, отпускает и обещает почти угрожая.
– Я всегда отвечаю за свои слова. И тебе это точно не понравится, Джаггерджак.
О, он более чем уверен в обратном. Потому что стоит ему перехватить Куросаки в свои объятия, начать самому целовать, как тот, не сдерживаясь, стонет. Гриммджо тащит его в комнату, хаотично раздевает, путаясь в чужих руках, которые тоже тянут его одежду, и снова, и снова впивается в горячий рот.
– И только попробуй еще раз, Джаггерджак…
Куросаки предупреждает между поцелуями вполне серьезно, но Гриммджо лишь усмехается бессмысленным угрозам.
– Помнится, ты звал меня по имени…
– Заслужи опять.
Куросаки фыркает, ловит шалый взгляд, но сам смотрит без тени улыбки. Серьезно, ну что с тобой поделать? Пожалуй, действительно, только довести до такого состояния, в котором бы ты не помнил ничего, кроме его имени. И именно этим он сейчас и займется. Сейчас, в ближайшие два года, а там… Там может быть гораздо дольше.
Ичиго
***
Чертов кошак возвращается. Каждый раз. И каждый раз переворачивает его жизнь с ног на голову. Приходит в его миры, в его сны, в его сердце. И первая встреча кажется такой далекой, что Ичиго даже боится считать. Боится поверить, что выдержал столько и выдержит и еще. Но ему придется. Потому что нет больше во внутреннем мире ни дождей, ни иссушенного песка, есть только океанский берег, легкий бриз и скрипучий голос где-то на фоне всего этого великолепия.
– Вот еще… Будет он нам указывать! Мы теперь его, если что, в порошок сотрем, кошака драного…
Ичиго усмехается сквозь сон привычному брюзжанию и уже почти снова засыпает, как громкий голос режет по ушам, вырывая из дремы. Придется вставать и снова разбираться с тем балаганом, что устроил Джаггерджак.
– …видел бы ты рожу этого капитана, когда кошак запрыгнул ему на колени, а Шиффер так: «Кыс-кыс-кыс, Ренджи…»
Арранкар еле удерживается на стуле от восторга, поглощая завтрак, одновременно рассказывая Исиде, заглянувшему к ним с утра перед парами, о последнем визите Ренджи и Кучики в Генсей и поглядывая в маленький телевизор на подоконнике. А Ичиго хочется ущипнуть себя за руку, чтобы поверить, что он уже в реальности. Невероятные картины его жизни иногда переливаются таким диким сюрреализмом, меняя цвета, композиции и перспективу, что он не успевает следить за узорами и отличать прошлое от настоящего. Потому что Исида улыбается, оглядываясь на него, а Ичиго спотыкается о порог кухни от громкого возгласа и чуть не падает на квинси.
– Эй, Куросаки! Они что, правда бьются у всех на глазах и им за это деньги платят?
Повтор вчерашнего боксерского матча вызывает больше восторга, чем у Кенпачи – новый противник.
– Исида, спаси меня.
Он все-таки валится в подставленные руки, а тот кивает Джаггерджаку.
– Причем весьма немаленькие, если тебе интересно.
Куда катится его жизнь, Куросаки не знает уже давно. Знает только, что попутчиков у него много. И как бы она ни петляла, упиралась в тупик или срывалась в пропасть, они останутся все вместе.
– Куросаки, долго ты еще будешь об него шоркаться? Иди сюда…
Конец