Оставалось только одно небольшое дельце обрядового характера. Требовалось соблюсти один маленький ритуал. Согласно сложившемуся в их отделе суеверию они оставляли на столе Минакова каждый по личной вещи. Чтоб вернуться живыми и невредимыми. Глупости, конечно, какие-то матросские страдания, но на всякий случай все, включая командира, обряд соблюдали.
Коган положил на край стола крохотный ситцевый мешочек. Все знали, что в нем. Первый выпавший молочный зуб Левы, сохраненной мамой, которая передала его сыну и завещала хранить. Тимофей бросил на столешницу потрепанную колоду игральных карт. Омари оставил ножны от дедовского кинжала. Андрей расстался с аккуратно сложенным носовым платком, на котором можно было заметить красно-зеленую вязь «А. Л.», вышитую любящей женской рукой.
Командир, как и обычно, оставил на столе рядового Минакова маленькую, в полмизинца, глиняную фигурку. Вертя в руках забавного коричневого чертика, Сергей однажды обнаружил на подошве фигурки выцарапанные гвоздем или иглой буквы «ПР». Разумеется, ему не пришло в голову спрашивать командира, что они означают.
На прощание товарищ капитан попытался вбить в память рядового железный гвоздь приказания:
– Что я вам обещал в прошлый раз, Сергей? Гауптическую вахту? Заменю на расстрел, если по возвращении найду хоть пылинку. И поправьте Дзержинского, криво же висит. А то это… – командир щелкнул пальцами, подыскивая слова, – форменная контрреволюция выходит.
И с тем командир и следом его подчиненные покинули комнату с рядовым Минаковым за столом.
Начиналось рабочее утро и в депо «Ленинград-Витебский» Октябрьской железной дороги. Машинист маневрового паровоза серии «ЭМ», прозываемого за миниатюрность «овечкой», с аппетитным кряхтением опустился на откидную скамью. Достал газету, постелил на колени и принялся выкладывать на нее из сумки свертки с едой. Это была его причуда – завтракать в кабине паровозе. Всем он объяснял, что «прямо с постели кусок в горло не пролезает, а малость опосля, как до работы прогуляешься, уже начинает входить». Но своему помощнику Кирюхе он сознался, что нравится ему принимать пищу именно «среди паровозной обстановки». Шут его поймет в чем дело, но коли по-другому отзавтракаешь, то весь день вроде чего-то не хватает.
– Наше с кисточкой, Митрич, и двадцать с огурцом, – по лестнице прогрохотали башмаки, и помощник Кирюха вбросил себя в кабину, с силой оттолкнувшись от поручней.
– Ты бы шутку сменил, Кирюха, – привычно отозвался Митрич, надкусывая хлеб с салом.
Помощник, он же кочегар, хмыкнул, снимая с котла брезентовые рукавицы.
– Жениться тебе надо, Кирюха, – завел обычный разговор Митрич, попутно пережевывая сало. – Пора. Самое время. А то ходишь как охламон. Нечесаный вон.
– В армию вот-вот загребут, Митрич[21]. Жену опасливо одну оставлять, – откликнулся Кирюха, сдергивая с вешалки картуз. – Лучше уж потерпеть до демобилизации.
– Ну, терпи, терпи, – машинист скомкал бумагу, бросил ее к топке, смахнул с колен крошки и с зычным кряхтением поднялся. – Пары давай разводи, бездельник.
Митрич снял с гвоздя закопченный чайник, сделал несколько внушительных глотков, крякнул, будто не вода была в чайнике, а что-то в самом деле серьезное, утер губы рукой и огладил небольшие усы. Усы мастерового, как их называли в то время, когда Митрич только пришел на железную дорогу и еще не знал, что случится революция и что она ничего не переменит в его жизни. Как катался по чугунке, так и дальше будет кататься.
– Вчера котел, небось, кое-как продул, – сказал машинист Митрич, потягиваясь. Было известно, что он скажет потом: – Смотри, Кирюха, дождемся пережогов.
Кирюха поднял с пола лопату, пристально осмотрел черенок, нет ли трещин, а то сломается в неподходящее время, стервоза, и остался доволен осмотром. Насвистывая мелодию, прицепившуюся вчера в кинотеатре «Искра» на просмотре кинофильма, куда он водил Дусю, деповскую «башмачницу», Кирюха стал готовить топку к работе.
– Опять вчера на собрании подбивали, чтоб я ходил под большим клапаном, увеличил форсировку аж до сорока восьми килограммов и гонял тут, как наскипидаренный, – бурчал Митрич, осматривая основание дымогарной трубы и почему-то качая головой. – Нет уж, дудки. Как давал сорок километров, так и буду давать. Вот уйду на слом, тогда становись машинистом, называй паровоз комсомольским и жарь все пятьдесят в час. Пока не навернешься на кривой.
А среди сочно-черных осколков угольных пластов, приготовленных для топки, был сегодня один особый. Большой. Но больших и без него хватало. Иногда даже попадались такие здоровые кусманы, что их приходилось крошить кувалдой на металлическом полу кабины. Только опытный глаз мог бы отличить этот особый кусок от подлинного угля. По отсутствию антрацитового блеска и граням, более округлым, лишенным той безусловной резкости граней настоящих угольных камней. Да и то заметить что-либо можно было, лишь взяв его в руки, да вглядевшись, да вдумавшись. Но никто, понятное дело, не вглядывался и не вдумывался. Вместо этого бесполезного занятия в уголь вонзилось наточенное железо совковой лопаты, подхватило, что легло на совок, и швырнуло в разогретую топку. Большой, неправильный кусок на лопату не попал, он лишь чуть сместился. И продолжал смещаться дальше в такт взмахам лопаты. Когда наступит его черед сгорать в топке, сказать было затруднительно. Но должен был настать рано или поздно, должен…