Весь день и всю ночь шла работа. Судно пытались стянуть с мели, но «Иртыш» не двигался. Началась разгрузка…
— Крепко сели! — говорил лоцман.
Теперь уж Муравьев не радовался, что сам все видит, а думал, как бы сняться с мели. Временами приходило на ум, к добру ли затеял он это путешествие.
А ветер налетал холодный. На заре Муравьев мерз, но, не желая показать виду, шинель не надевал. Изредка лишь спускался он в свою каюту, где у него был ромок. «Сам господь присудил сидеть губернатору на мели, чтобы знал, каково тут людям». Он выпил целый стакан. «Черт побери, что же все-таки дальше? Если судно придется чинить, что я в Петербург отпишу? Пропадет лето! И это главный русский порт!»
Наверху поднялся отчаянный крик, все затрещало, заскрипели переборки кают, залязгали лебедки и якорная цепь, непрерывно слышалась брань. Судно тяжко зашуршало по грунту и вдруг закачалось тихо и легко, и сразу же наверху послышались повеселевшие голоса.
— Сошли, слава богу! — сбежав по трапу, доложил Вонлярлярский.
«Иртыш» возвратился в порт. На другой день, когда его снова загрузили, прибыли Екатерина Николаевна, мадемуазель Христиани и доктор. Дамы были веселы. На берегу их приняли прекрасно, и они вполне отдохнули.
На этот раз салютов не было и паруса не поднимали. Через мели и бар[19] прошли при большой воде на буксире портовых шлюпок, которыми командовал сам Вонлярлярский. Лишь выйдя в открытое море, поставили фок, грот и марселя. Ветер дул попутный. Через два часа материк исчез в тумане, а городок все еще виднелся. Казалось, Охотск поднялся на своей кошке выше горизонта и плывет над сумрачным морем, где-то среди низких, похожих на косы облаков. Подул ветер, и океан стал покачивать маленькое судно. «Никуда не годен этот Охотск!» — думал Муравьев.
Глава четвертая
САЛЮТЫ
Через двадцать один день тяжелого плаванья «Иртыш» подошел к Камчатке. Вдали на огромной высоте чуть видны два бледных прозрачных конуса. Косые линии их склонов, опускаясь, исчезают в воздухе. Кажется, что две конусообразные вершины отрублены от гор и плывут в чистом небе, как слабые перистые облака. Слева, в небе, еще один такой же ледяной конус.
— Поразительный вид, — говорит Муравьев.
Море шумит мерно и глухо…
Скалы расступились, впустив корабль в глубь страны. Как чудом, появились проливы, хребты почтительно сторонились перед губернаторским кораблем, открывая водяные зеркала ослепительной голубизны. «Иртыш» смело стремился вперед и, наконец, вошел в бухту, на берегу которой, как в укромном уголке, отгороженном от моря несколькими цепями гор, приютился Петропавловск.
«Наконец-то я сюда добрался, где еще никто из губернаторов не бывал!» — думал Муравьев, стоя рядом с женой у борта.
С берега загрохотали салюты.
Властный и меткий взгляд чуть прищуренных глаз губернатора устремлен на берег.
«Вот она, Камчатка, один из самых отдаленнейших и глухих уголков империи!»
Под красным околышем генеральской фуражки теплый ветер шевелит чуть рыжеватые темные бакенбарды.
На гладкой поверхности залива стоят лодки и небольшие суда; правей через всю бухту протянулась тонкая белоснежная кошка с сараями для рыбы. На берегу убогие домики. Элиз заметила, что ни ферм, ни стада коров, ни других признаков крестьянского достатка не видно.
Муравьев смотрел на все по-другому. Он имел счастливую способность видеть не то, что есть, а то, что должно быть. «Если видеть то, что есть, — полагал он, — в России мало на что смотреть захочется. Это Гоголем надо быть».
Он так и ответил:
— Это дело Гоголя, а не мое!
— Какого Гоголя? — спросила Элиз серьезно.
Екатерина Николаевна объяснила ей суть шутки, и она, улыбнувшись, закивала головой.
Элиз не очень это понравилось, но она улыбнулась, зная, что надо считаться с обычаями страны, по которой путешествуешь, хотя пейзаж без лугов, без скота, без садов, без огородов ужасен.
Губернатора даже радовала разруха, видимая на берегу. Было тут все для доказательства, что при предыдущем управлении царил беспорядок. Кажется, все есть, что надо для контраста с будущим. А вот когда тут построим порт, город, крепость…
К борту подошел на катере начальник Камчатки капитан второго ранга Машин[20]. Рядом с ним спокойно, словно это торжество не касалось его, сидел коренастый, широкоплечий священник.
— Архиепископ Иннокентий[21], — тихо и многозначительно сказал жене губернатор, сразу догадавшись, кто приехал.
20
Машин Ростислав Григорьевич (1810–1866) — начальник Камчатского порта в 1849–1850 гг., впоследствии — контр-адмирал.
21
Иннокентий — Вениаминов Иван Евсеевич (1797–1879) — русский этнограф и естествоиспытатель. Выдвинулся как миссионер, долго живший среди алеутов и других племен Русской Америки (с 1824 по 1839 г.) и заслуживший любовь местного населения. Автор ценной монографии об Алеутских островах, первой научной грамматики алеутского языка и многих статей. Научную деятельность оставил после того, как в 1840 г. стал епископом камчатским, курильским и алеутским, приняв имя, Иннокентий. С 1868 г. — митрополит Московский.