— Как его имя? — спросил я.
Митридат посмотрел на меня.
— Хрисогон[136], — ответил он. — Что означает «золотой ребенок».
Улыбка пробежала по его красным, обрамленным усами и бородой губам. В этот момент он показался мне живым сфинксом.
— Мы — оба цари, Сулла. Конфликтуя, мы уничтожим друг друга безо всякой пользы. Объединившись, мы могли бы править миром.
Я уставился на него, наполовину загипнотизированный. Тогда я увидел высокую тень, темное подобие человека, в ожидании стоящего в занавешенном дверном проеме.
Солнце теперь упало за горизонт; ветер в портике повеял холодом. Меня стала бить дрожь, я завернулся потуже в свою тяжелую, окаймленную алым тогу. Потом я встал, собрав вместе свои бумаги, и пошел в дом. Мои онемевшие нош болели; вот уже несколько дней с них не сходили отеки, и боль медленной летаргией распространилась по всему моему телу.
В первой комнате я неохотно остановился перед большим бронзовым зеркалом на стене. Две лампы горели по обе стороны зеркала, и их пламя отбрасывало колеблющиеся тени на мое отражение. Я пристально всматривался в себя, впервые за несколько месяцев.
Из зеркала смотрел на меня смутный, ехидный и раздутый призрак — лицо Мария.
У меня на голове волосы встали дыбом. Потом, минуту спустя, разум взял верх. Это была просто иллюзия, игра света. Однако Марий, такой, каким я видел его в последний раз — располневший, состарившийся, полный ненависти, все еще стоял перед моими закрытыми глазами. Словно узурпировал мою личность. Мой мозг восстал при такой чудовищной идентификации. Но я не мог отделаться от старого, хриплого, знакомого голоса, который, казалось, говорил внутри моей собственной головы.
«Познай себя, Сулла, — шептал этот голос, — познай себя. Твоя натура — такая же, как и моя, ты — такой же, каким был я. Ты ненавидел и предавал меня ради собственного «я», которому ты не мог противостоять. Ты говорил о чести и традиции, но ты хотел того же, чего хотел я, мы были двумя врагами одной крови. Ты сражался в войне, в которой мог бы сражаться я; ты пойдешь маршем на Рим из мести, как это сделал я, ты воспользуешься мечом, как я мечтал об этом, ради собственного удовольствия и возвышения. Когда будешь сидеть на троне диктатора и говорить о законе и справедливости, не забывай обо мне!»
Митридат, Марий: кто там еще за стеклом против меня? «Я — то, что я есть», — сказал я Метелле. С явным усилием я опустил руки от глаз и смело посмотрел в зеркало еще раз.
Теперь на меня действительно смотрело мое собственное лицо — несколько странное и изменившееся. Наверное, таким Одиссей показался Пенелопе, когда вернулся домой через много лет. Мои когда-то богатые волосы теперь сильно поредели и обнажили высокий, ровный лоб; их цвет потерял прежнюю яркость, побледневшее золото сменилось бледным нейтральным цветом, где уже проблескивало неопровержимое доказательство преклонного возраста — седина. Моя шея стала толще, появился второй подбородок, нос и скулы казались отяжелевшими и какими-то чужими. Сетка тонких фиолетовых прожилок образовалась у меня под глазами. Только одно осталось неизменным, неискоренимым. Я коснулся правой стороны своего лица; и в зеркале мои пальцы показались белыми на фоне безобразных винных пятен, уродовавших мою кожу.
Выдержки из моего личного дневника:
«Сегодня вечером я ознакомил Лукулла и Мурену со своими планами. Легионы должны попасть из Азии в Пирей морским путем. Для этой цели я реквизирую большую часть флота Лукулла. В Афинах у нас будет время, чтобы пополнить припасы и запастись свежими поставками продовольствия, а также забрать остальных солдат. Жизнь в Азии оказалась для них слишком приятной — они теряют форму.
Лукулл согласился со мной в этом вопросе, но был уязвлен и удивлен, когда я сказал ему, что оставляю его и Мурену в Азии с отрядами Фимбрии в гарнизоне. Я подчеркнул, что это важное и ответственное назначение на случай, если я потерплю поражение в Италии, жизненно важно, чтобы Азия встала за меня.
Лукулла я так и не убедил. Я не мог сказать ему правды. Его честность и преданность делали это невозможным. Я знаю безжалостную роль, которую буду вынужден играть в Италии; и я слишком забочусь о Лукулле, чтобы заставить его выбирать между лояльностью к Республике, как он ее понимает, и преданностью командиру, который к тому же его друг. Когда-нибудь, думаю, он поймет и будет мне благодарен».
«Афины устроили нам триумфальный прием. Трудно поверить, что в последний раз я вступал в этот город как непримиримый завоеватель. Были речи, цветы, разбрасываемые на улицах, праздничные оды, в которых обо мне говорилось как о втором Александре Македонском. Оракулы в один голос пророчат мне дальнейшие великие победы. Людей и продовольствия обещали дать в избытке. Собралось еще больше благородных беженцев из Рима, чтобы присоединиться ко мне. У меня здесь нечто вроде второго сената, если, конечно, я желаю им воспользоваться».
136
Хрисогон — вольноотпущенник и приближенный Суллы, выступавший обвинителем в процессе Секста Росция (80 г. до н. э.).