Я умираю, но как хорошо жить! О, богиня Венера, как же хорошо быть живым! Пока солнце еще может согревать меня, пока я могу смеяться, и пить, и вспоминать старые страсти, пока мелодия, сыгранная на лире, может еще вызывать хрупкие воспоминания моментов наслаждения…
Они уничтожат мои слова, если смогут, — Помпей, самодовольные, глупые, всесильные родственники Метеллы, мелочные, подлые, амбициозные людишки, которые боятся вспоминать правду. Они уничтожат мои слова и перепишут прошлое по своему разумению. Меня некому будет защитить перед потомками. И все же эти слова должны быть написаны. Я доверился Лукуллу. К кому еще я мог бы обратиться? И все-таки даже Лукулл может счесть, что обо мне лучше забыть, когда я умру.
Когда я умру. Холодная земля отделит тяжелую плоть от моих костей, пыль осядет на череп, корни прорастут в моем чреве. Я стану никем, обычным призраком. Или божеством. Но божество должно возродиться из огня, как легендарный Феникс. Я напишу в своем завещании, чтобы меня сожгли на погребальном костре, как были сожжены герои Гомера, а мой прах запечатали в красивую греческую урну, где никакие проросшие корни или черви не смогут нарушить моего покоя.
В своих долгих, медленных, серых старческих снах я позабыл о триумфах и победах, об орлах под грозовым небом, женских объятиях, кричащей толпе — о символах власти. Мой ум устремлен в неясное будущее, плывет по течению тихих рек, несущих свои золотые воды в этом призрачном Элизиуме[154], стране лотоса, где на меня снизойдет покой, а мои амбиции покажутся лишь блестящими безделушками из давно ушедшего прошлого.
И умираю не только я один. Сам Рим погружается в темноту вместе со мной, как восковая фигурка, проткнутая ведьминой иглой, приносит смерть человеку, чьим именем она названа. Старый Рим умирает во мне, Республика падет, когда мое сердце перестанет биться. Только коршуны и отвратительные вороны будут ссориться над нашими скелетами, терзая плоть прошлого.
В то ясное, горькое утро после сражения у Коллинских ворот я по глазам увидел, что Красс боится меня. В то же мгновение осознание собственной абсолютной власти пролило бальзам на мое опаленное сердце: наступил момент, которого я ждал всю свою жизнь.
Я слушал вполуха, как Красс пересказывает историю своего успеха, говорит о пленных самнитах, хвастает и раболепствует. Я, внутренне ликуя, упивался его страхом, видя в нем олицетворение подчинения моей воле всего римского народа. Рим, со всеми его восставшими факториями, с его обыкновенными человеческими интригами, сливался подо мной в одну цветную светящуюся точку в эмпиреях, а я парил над ним, расправив крылья, словно тот золотой орел, что кружит над Дельфами, всевидящий и божественный, как сам Юпитер, наделенный мощью удара молнии и землетрясения, Радамант[155] — судья и арбитр судьбы моего народа, с весами в левой руке и поднятым мечом — в правой. В этот наивысший момент моего видения я взошел на Олимп вместе с богами: не как подданный, а как равный.
Я смотрел на угрюмых, согнанных в стадо самнитских пленников, которых охраняли лучники Красса. Они были мятежниками вдвойне — дикари, преступники, познавшие цивилизацию не больше, чем дикие звери на арене. Я начну с них, пусть это будет наглядным примером.
Я отдал Крассу приказ. Он выслушал молча, больше не триумфальный генерал, а услужливый слуга, обеспокоенный лишь тем, как получше мне услужить.
— Фламиниев цирк в полдень, — повторил он. — Понял. Они будут там…
Он замолчал, а затем добавил неловко:
— Мой господин.
Я кивнул и уселся в седло. Мое уродливое лицо разгорелось от морозного воздуха, пока я ехал назад в Рим, мой отряд скакал за мной. В первый раз в жизни эти синевато-багровые пятна казались мне не проклятием, а благородным знаком отличия. Это сами боги, конечно, отметили меня с самого рождения царским пурпуром власти.
Когда я добрался до своего лагеря у Храма Венеры, меня уже поджидали представители сената — нервная группка пожилых граждан. Огромная толпа собралась вдоль городских стен к югу от Коллинских ворот. Мои центурионы, невозмутимые, как всегда, проследили, чтобы воины занимались делом. Лагерь был обнесен рвом и палисадом, оружие и машины аккуратно сложены, трупы приготовлены к захоронению. Трубы приветственно зазвучали, когда я со своим конным эскортом въехал через южные ворота лагеря.
Я сидел на своем коне словно статуя и со слезами на глазах смотрел, не произнося ни слова, на знакомые, изъеденные ветрами зубчатые стены, Семихолмье, возвышающееся над Тибром. Подобно гиганту Антею, я, казалось, черпал силу из этого родного мне города просто из-за того, что он был рядом, в пределах досягаемости. Измученные лица смотрели на меня с надеждой, чей-то голос из задних рядов толпы требовал от меня речи. Несмотря ни на что, я снова вернулся домой, и на какое-то мгновение испугался, что меня подведет голос.
154
Элизиум (Элисий, или Елисейские поля) — по верованиям древних греков и римлян — место блаженства, где после смерти пребывают души умерших героев и праведников.
155
Радамант — сын Юпитера и Европы, царь Крита, после смерти ставший вместе с Миносом и Эаком судьей в царстве мертвых.