Я решил, что они достаточно подготовлены к тому, чтобы воспринять вторую часть моей речи.
Шум снаружи еще не совсем утих, когда я почти закончил. И неудивительно — трупы представляют собой прекрасные щиты, и без сомнения, мои лучники, которым наскучили массовые мероприятия в боевых условиях, получали удовольствие, отрабатывая свое мастерство на досуге на почти незащищенных целях.
«Я мог бы, — размышлял я, — оставить небольшое состояние, продав этих пленников в гладиаторы, но закон есть закон. Нет в Риме чумы сильнее, чем коррупция, а кто подаст пример, если не я?»
Сенат, казалось, с восторгом принял мои предложения. Передо мной лежит копия предложения, которое сенаторы сделали и принесли единодушно в тот самый полдень:
«Сенат Римской Республики, созванный на чрезвычайную комицию, объявляет все законы, декреты и уставы Гая Мария, Корнелия Цинны, Гая Карбона и всех их сторонников аннулированными и не имеющими законной силы. Эти декреты должны быть вычеркнуты из списков. А консулар[156] и генерал Луций Корнелий Сулла, который был несправедливо объявлен вне закона в соответствии с этими декретами, получит полную компенсацию за свои страдания, и вся его земля, собственность, дома и имущество, доселе конфискованные во исполнение этих указов вышеупомянутых мятежников, будут восстановлены посредством конфискации их у сторонников оных мятежников. Сенат Римской Республики объявляет вне закона, отныне и навсегда, Гая Карбона, Гая Мария Младшего, Гая Норбана, Сципиона Азиатикуса и Квинта Сертория, которых разрешается безнаказанно убить везде, где они только могут быть обнаружены. Вышеназванный Луций Корнелий Сулла уполномочивается назвать сенату имена им подобных, которые достойны проскрипции. Последние свершения вышепоименованного Луция Корнелия Суллы, как консула или проконсула, в стране или за ее пределами, будут ратифицированы пожизненно. Признавая его услуги государству и в особенности его ключевую победу над печально известным врагом Республики Митридатом Понтийским, вышеназванному Луцию Корнелию Сулле предоставить официальное разрешение на ввод в Рим руководимых им легионов и считать его спасителем города. За его службу за границей данным декретом ему даруется честь триумфа; в знак немедленного уважения, в чем сенат поддерживают все римские граждане, его позолоченная конная статуя должна быть установлена на Форуме с перечислением его полного имени, титулов, чинов и наград и с присвоением ему особого права называться «Счастливым».
Декрет вступает в силу с сегодняшнего дня.
Ноябрьские календы. Рим. Шестьсот семьдесят второй год от основания города».
Я чувствовал, что это был самый удовлетворяющий меня документ и что, несмотря на все превратности, еще не все старые республиканские достоинства погибли.
На следующий день прибыла депеша от Лукреция Офеллы с объявлением сдачи Пренесты. Она сопровождалась головой молодого Мария — взаимный жест, который доставил мне удовольствие. Как я и подозревал, Марий потерял последнюю надежду, когда узнал, что Карбон и Норбан были в изгнании, самниты разбиты, а Рим — в моих руках. Он попытался бежать через подземный туннель и, обнаружив, что выход охраняется солдатами Офеллы, покончил жизнь самоубийством.
Когда пришло это донесение, я читал Аристофана — тренировка, которую я рекомендую любому стремящемуся достичь высот государственному деятелю. Комедия, возможно, больше, чем трагедия, добирается до сути человеческих мотивов, она ловит нас без покровов, ее не обманешь теми сложными условностями, которые поддерживают миф достоинства, коим мы облекаем свою дискредитирующую нас наготу. Аристофан прекрасно понимал, какие животные эти политики. Снимите маску пафлагонца, вы найдете Цинну. Ламах[157] и Марий — просто родные братья. Я успокаиваю себя сегодня тем, что знаю, что проблемы, которые стояли передо мной, не были уникальными, это проблемы всех времен; что нет средства, чтобы избавить человечество от природной страсти его к коррупции или от глупости. За исключением, возможно, лишь дикого смеха самого Аристофана.
Я читал Аристофана, точнее, «Всадников». Пока я изучал донесение Офеллы, мои домашние рабы довольно робко столпились вокруг головы Мария, которая стояла теперь на боковом столе, отрезанная шея была грубо перевязана куском тряпки. Смерть лишь подчеркнула гладкую юную неопытность черт его лица, однако его ужасный отец угадывался в квадратном подбородке, широком лбу, в вывернутых наружу ноздрях. Он умер, держась за консульскую власть, на двадцать восьмом году жизни. Здесь была мораль для будущих законодателей, возможно, и для меня тоже. Строчка из пьесы Аристофана выплыла у меня в мозгу: «Прежде чем пытаться управлять кораблем, научись грести».
157
Ламах — афинский полководец эпохи Пелопоннесской войны, павший при Сиракузах в 414 г. до н. э.