Я спешился, бросил поводья Лукуллу и стоял, выжидая и сложив руки. Медленно, размеренными шагами Митридат подходил ко мне. Ветер стих, установилась абсолютная тишина. Подойдя ко мне, Митридат протянул руку, не как проситель, но как равный или повелитель. Мое лицо приняло надменное выражение римского завоевателя, я проигнорировал его руку и ничего не сказал. Митридат начал цветистую речь в свою защиту.
Каждый из нас вошел с абсолютным пониманием в предназначенную ему роль. Пьеса началась, формальности были соблюдены. Это была дешевая цена для оплаты всего, чего мы надеялись достичь. Я начал мысленно репетировать холодную обвинительную речь, которую должен держать в ответ, возможность, которую я должен предоставить Митридату для компромисса без излишнего ущерба его достоинству, — возможность великодушного примирения и заключительных объятий на глазах у публики.
Я не сомневался, что многим это покажется чистейшим лицемерием. Они не правы. Люди должны прилагать усилия для того, во что они верят, и пользоваться средствами, им доступными. Ни одно дело не выигрывается, если не достичь реалистичного компромисса. Идеальные средства сами по себе — ничто, им нужно придавать физическую реалистичность прежде, чем остальные поверят в их существование.
Митридат достиг заключительной части своей изумительно цветистой речи и теперь стоял, молчаливо ожидая моего ответа. Уверенно и неспешно, точно зная, что должен говорить, я начал свое ответное слово.
Через месяц после сдачи Митридата я сидел на открытом портике одного изящного греческого дома в Эфесе, передо мной лежали рукописные материалы, в пределах легкой досягаемости стояла оплетенная соломой амфора с вином: победивший полководец, наслаждающийся плодами своих завоеваний. Был предзакатный час, и пока я писал, тени медленно удлинялись. Мягкий ветерок играл на моем лице и шелестел листьями виноградной лозы, обвивающей решетку над моей головой. Я сделал глубокий вдох и вытянул руки, смакуя этот миг тишины и покоя, до нелепости благодарный городскому совету Эфеса за дом, который он, устыдившись, поспешно предоставил в мое распоряжение, как только Митридат объявил о нашей договоренности. Однако, как всегда, спокойствие было фальшивым, лишь передышкой перед более насущными задачами. Письмо, лежащее передо мной, было тому доказательством. Мой триумф над Митридатом сделал это возможным, моя будущая безопасность сделала это неизбежным. Это был следующий рассчитанный шаг в том долгом поединке умов, где наградой был сам Рим.
Пока смеркалось, я перечитывал написанное. Это был рапорт боевого генерала, который он обязан послать своему правительству после окончания военной кампании. Но в моем случае этот рапорт предназначался правительству, которое не признавало меня, для которого я был проскрипционным мятежником и опасным врагом. В сложившейся ситуации мой рапорт несколько отличался от самодовольных банальностей, обычных в таких случаях. Я получил значительное удовольствие от его составления и льстил себе, что мне удалось достичь определенной пикантной иронии.
Вот что я написал:
«Приветствия сенату и гражданам Рима от Луция Корнелия Суллы, должным образом избранного консулом и главнокомандующим. Знайте, что задача, которую вы возложили на мои плечи, выполнена. Митридат Понтийский побежден на поле брани и формально сдался мне. Он вернул мне всех пленных римских офицеров и солдат, включая дезертиров, беглых рабов и других тому подобных преступников, которые получат по заслугам.
Митридат затем отозвал свои войска из провинций и азиатских царств-клиентов — Битинии, Пафлагонии, Галатии и Каппадокии — и поручил эти доминионы моей юрисдикции. Он заплатил мне контрибуцию в размере трех тысяч талантов в компенсацию за римские потери. Я же в свою очередь признал его царем Понтийским и восстановил его право считаться союзником римского народа.
Принимая во внимание предательство, которое уроженцы Азии и наших других доминионов совершили по отношению к Римскому владычеству, я счел возможным взимать с них сумму в двадцать тысяч талантов, что является эквивалентом пятилетних налогов. Я также возложил ответственность на самых прискорбно известных нарушителей за расквартирование и снабжение моих войск в течение всего того времени, что они будут оставаться в Азии. С другой стороны, я воспользовался полномочиями, возложенными вами на меня, чтобы дать свободу и независимость тем городам и принципалам[134], которые служили Риму честно или которые ради Рима понесли ущерб.
Все это я сделал в том духе правосудия и скромности, который Рим по праву налагает на своих служащих и которому отвратительны нечестивая резня, неразборчивые конфискации и тому подобные варварские действия. Моим желанием было и остается до сих пор пощадить Грецию и греческий народ, кого история удостоила такой чести по всей Азии, и не посрамить ту добрую славу, которая дорога всем римлянам от мала до велика.