Мемфису недоставало нью–йоркского блеска и вашингтонского скромного обаяния, но у этого города была своя привлекательная атмосфера, которая мне показалась очень приятной после нескольких месяцев ирреального существования в столице. Свернув с Линден–стрит на Мэйн, я прогулялся мимо кинотеатра, театра, крупных магазинов и общественных зданий. Это успокаивало меня, как и сеть знаков и вывесок, рекламировавших все — от табака до красок, от лекарств до электротоваров. В очаровательном недорогом ресторане с немецким названием я попробовал местные блюда, которые ничем не напоминали европейские. Так я впервые отведал коровий горох и кукурузный хлеб, что было неизбежно. Сладковатой густой белой подливкой полили и цыпленка, и картофель. После еды я почувствовал себя кораблем, до самых бортов загруженным балластом. С трудом переводя дух, я вернулся в «Адлер». Швейцар приветствовал меня, назвав полковником Питерсоном. Эти цветные слуги были невероятно трудолюбивы, добросовестны и исполнительны. Самое ужасное, что могли сделать люди, — это пробудить в них недовольство (как показал Гриффит в «Рождении нации»). Статус–кво действовал превосходно. Кроме того, я не испытывал предубеждения по отношению к жителям Мемфиса. У меня не возникло затруднений в ресторане, хотя мой акцент было трудно распознать. Здесь еще сохранилось старомодное южное гостеприимство. В ближайшие недели я обнаружил, что люди готовы признать мой акцент каким–нибудь местным вариантом английского или французского. Конечно, надо мной иногда подшучивали, замечая, например, что я говорю так, будто держу яйцо во рту, но я почти не сталкивался с подозрительностью, которую проявляли на юге ко всем иностранцам. Южане были так же любопытны, как и прочие американцы, но никогда не обижались, если слышали в ответ, что вы не сможете ответить на какие–то вопросы. Я почти всегда с готовностью отвечал им, пускай и не всегда правдиво. Мне пришлось принять предложение Джимми и Люциуса, хотя, возможно, их стремление выдумать для меня более подходящую маску и привело к некоторым нежелательным результатам. Я не хотел их смущать.
Вернувшись в «Адлер», я улегся в кровать и просмотрел «Мемфисский коммерческий вестник». Большая часть материалов мне показалась непонятной. Однако я с интересом обнаружил, что в городе уже шли разговоры о необходимости постоянного аэродрома. Я не совсем понимал, что делать в Мемфисе, но решил, что лучше подождать, пока я не получу новостей от мистера Роффи или от мистера Гилпина. Номер был достаточно удобным, хотя немного старомодным по нью–йоркским стандартам. В моем распоряжении находились спальня, гостиная, ванная и гардероб. Набор услуг оказался невелик, но можно было питаться самостоятельно. Я впервые столкнулся с таким явлением, как самообслуживание. Меня это вполне устроило, хотя я был не очень опытен в приготовлении чая, кофе и прочего. Все–таки я умел приспосабливаться и потому быстро всему научился. Горничная, заверил меня мистер Бэскин, за небольшое вознаграждение охотно приготовит завтрак.
Теперь, когда первоначальное волнение улеглось, мое настроение снова начало портиться. Вновь появились мысли об Эсме, Коле, матери и капитане Брауне. В качестве утешения я принялся сочинять письма, излагать обстоятельства своего путешествия через Ноксвилл в Мемфис, рассказывать о знакомстве с рекой Гекльберри Финна и с южанами. Я написал несколько таких писем, и тут в дверь номера постучали. Я встал из–за стола, чтобы открыть дверь. Передо мной стоял Чарли Роффи, восторженный и извиняющийся. Его живот поднимался и опускался, лицо раскраснелось после подъема по лестнице.
— Мне так жаль, что мы не смогли встретить вас на станции, полковник. Вы, должно быть, считаете нас невоспитанными проходимцами. Мы с Диком возвращались из Джексона и немного задержались. Я очень надеюсь, что вам все понравилось.
Я ответил, что всем доволен. И предположил, что могут возникнуть некоторые незначительные трудности, связанные с квартирой, и, вероятно, позже мне понадобятся советы по мелочам, но сейчас я был уверен, что через пару дней почувствую себя настоящим аборигеном.
— Конечно, так, сэр. Если нужно, мы подыщем для вас слугу. Еще что–нибудь вам требуется? Наличные?
— У меня сейчас вполне достаточно средств. — Я замялся. — Было бы недурно, если бы вы указали мне, где можно найти… общество.
Он был удивлен.
— Мы не такие отсталые, как хотят думать некоторые. Нужно соблюдать осторожность, и, я уверен, вы это оцените. Чем меньше город, тем больше в нем глаз, да? Но, конечно, все можно устроить. Теперь, скажите мне, привезли ли вы свои проекты?
— Они в этом ящике.
— Роскошно! — Чарли Роффи опустил подбородок и надулся, как петух, а потом посмотрел на меня искоса. Его розовые губы изогнулись в улыбке. — Я по–настоящему рад нашей встрече, сэр. Это истинная удача. Это судьба. Мемфис скоро будет на подъеме. Он стремится двинуться в будущее как можно быстрее. Это самый лучший момент для нашего объединения. Скажите, сэр, не хотите поужинать со мной и Диком Гилпином чуть позже?
Я сказал ему, что с удовольствием приму приглашение. Я заметил, что подражаю любезности пожилого человека. Его поведение было волнующим напоминанием о моем прошлом. Южная вежливость очень убедительна и зачастую, как ни странно, агрессивна. Она свидетельствует о тщательно сохраняемой культуре и о стремлении к поддержанию порядка. Она становится вызовом посторонним при том, что кажется чем–то совершенно противоположным. Как я обнаружил, южане могли порицать собственные грубые нравы, и это самоуничижение свидетельствовало о подлинном высокомерии. Такое часто встречалось в культурах, которые со всех сторон подвергаются нападкам, — я тотчас признал это свойство. Южане разделяли нашу русскую привязанность к колоритной речи и красочным выражениям, и поэтому здесь я мог чувствовать себя более непринужденно. Мне редко приходилось высказывать свое мнение — они как будто всегда заранее принимали мое согласие, и это, конечно, оказалось очень удобно. (Как выяснилось, разногласий между нами вообще практически не было.)
— Я зайду за вами около шести, — сказал Чарли Роффи перед уходом. — А пока вам стоит осмотреться. Снаружи стоит такси.
На меня вновь произвело впечатление его южное гостеприимство. Я решил отложить оставшиеся письма на потом.
Как и во многих городах, основу жизни которых составляла речная торговля, истинным центром Мемфиса были пристани. У реки стояли склады, затем располагались конторы, потом магазины, отели, разные заведения, общественные здания. И поодаль находились жилые районы, от бедных черных до богатых белых. Я осмотрел захудалую Билл–стрит и соседние улочки, с их ломбардами, убогими кафе и магазинами подержанной одежды, — здесь не было для меня ничего интересного. Вида волочащих ноги чернокожих и воплей каких–то ужасных младенцев оказалось вполне достаточно — я удержался от дальнейшего изучения этих мест. Я не мог (и до сих пор не могу) разделить сентиментальное восхищение исполнителями дикарских песнопений и рабских причитаний, которые свободно и безнравственно живут на омерзительных улицах. Еще в сороковых я встречал людей, которые интересовались, встречал ли я Мемфис Минни или У. К. Хэнди[197]. Я отвечал им, что никогда не видел и не слышал ни этих, ни других крикливых негров. Только поколение, пресытившееся всеми мыслимыми и немыслимыми ощущениями, могло сделать своими героями и героинями несчастных наркоманов и алкоголиков, которые (по большей части вполне заслуженно) умерли в молодом возрасте. А что касается их белых подражателей — они предали свое прошлое. А теперь я вижу, что они поставили статую какой–то Слепой Дыни на городской площади и назвали улицу в честь женоподобного дервиша Пресли[198]. Когда я был в Мемфисе, он воплощал все лучшие свойства Юга. Теперь, очевидно, он вобрал все худшее. Там, где белые подражают черным, Карфаген одержал победу.
197
198