Мы уже отмечали, что до определенного момента условием благоприятного ответа на Страшном Суде считалось принятие христианства. Однако постепенно возникают новые мысли о спасении — и акцент с формального акта переносится на конкретные дела человека.
В Западной Европе следствием представления, что необходимо фиксировать дела человека, явилось появление реальных «книг жизни», прообразом которых были книги, упоминаемые в пророческой книге Даниила и в Апокалипсисе. До недавнего времени никто не обращал внимание на отсутствие подобных книг на Руси. Вместе с тем Деяния апостолов на Руси называли не иначе, как «летописанием»[606]. Переименование летописного свода, о котором шла речь выше, вряд ли было формальным: оно, видимо, совпало с изменением представлений о Страшном Суде и функциях летописания. Зачем же понадобилось менять название, если первое, более древнее название, больше подходило к изменениям этих представлений? На самом деле, как выясняется, новое название отнюдь не столь уж однозначно, как может это показаться современному человеку.
Само слово Повести означало не только «повести, рассказы», но и «описания, поучения, наставления, объяснения», а также — «предсказание и предвозвещение». Словосочетание «времяньных лет» обычно переводится: «О прошедших годах», «минувших лет». Меж тем это словосочетание имеет прямую параллель в Коломенском списке Толковой Палеи (1406). В цитате из Деяний апостолов можно прочитать: «...како убо взможемь преступльше испытати, еже Творець Своею областию положи, якоже и Сам отвеща Своим учеником, егда въпрошахуть Его: «Господи, аще в лето се устрояеши царство Израилево?» Иисус отвечал: «Несть вам разумети временных лет, яже Отець Своею властию положи». По всей видимости, это устойчивый оборот. В Геннадиевской Библии Апокалипсис упоминается под названием «временных притчей проречения». Едва ли такие совпадения случайны. Они дают основания для серьезных предположений, что в названии Повести временных лет речь идет не только о прошедших и преходящих годах, но и о конечной цели повествования, которое должно быть доведено до наступления «Царства славы», до «дня Господня»[607]. Именно эта идея могла объединить и объединяла разнородные известия летописи, придавая Повести временных лет законченный вид, цельность. Летопись как бы не имеет конца — это вечно продолжающийся итог человеческого существования вплоть до Страшного Суда. В продолженном настоящем виделось будущее. Теперь можно прочитать название Повести временных лет так: «Се по вести времяньных лет откуду есть пошла Руская земля. Кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть — се начнем повесть сию» («Вот [повествование] — от начала Русской земли до знамения конца времен. Кто в Киеве первым княжил и как началась Русская земля — так начнем эту повесть»)[608].
«Дополнение смысла Повести вторым, эсхатологическим, планом изложения, — пишет И.Н. Данилевский, — позволяет легко объяснить, почему летописец с такой настойчивостью фиксировал события, далекие от «мирских страстей и политических интересов»: затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, появления комет, огненных столпов, «знамений змиевых» и т.д. Все они подпадают под категорию знамений, которые могли предвозвещать конец света, а потому каждое из них могло стать логическим завершением труда летописца — в полном соответствии с «программой», провозглашенной им в названии Повести. Эта черта, кстати, сближает древнерусскую летопись с пророческими писаниями: по форме — временными, по содержанию — эсхатологическими»[609].
Итак, в Древней Руси трансцендентное время эсхатологично: оно обозначает предверие жизни вечной, становится осмысленным в контексте ожиданий Второго Пришествия.
В годы правления в Киеве Ярослава Мудрого (1019-1054) в связи с христианизацией русских земель, начинает формироваться идея богоизбранности Руси. Образ пространства — неотъемлемая часть целостной картины мира. В древнерусской культуре пространство воспринималось в ценностных категориях. Ю.М. Лотман отмечал, что всякое перемещение в географическом пространстве становится отмеченным для средневекового человека в религиозно-нравственном отношении[610]. Центром земли считался Иерусалим, если говорить еще точнее — Храм Господень. Близость к этому месту осознавалась как близость к праведной стране, чистой земле. Идея такой земли — праведной, святой — воспринималась средневековыми людьми и буквально, и отвлеченно. Этот духовный центр вселенной сам как бы перемещался, и своим этим перемещением выражал идею истории человечества, вплоть до последнего события — Второго Пришествия Христа. К моменту, когда Русь приняла крещение, «Новым Иерусалимом», новым центром православия считалась Византия.
610
Лотман Ю.М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Труды по знаковым системам. Тарту. 1965. Вып. 2. С. 210-212.