Джакомо растолкал ее, стараясь не напугать и не вызвать нового потока слез. Она покорно слезла с кровати: ей бы и не пришло на ум сопротивляться, потому что для этого надо было прежде всего иметь ум.
Оставшись один, Казанова облачился в дорожный плащ, напялил на голову теплую шапку и отправился на прогулку.
Небо было без единого облачка, солнце уже вставало. Его первые лучи зажгли верхушки высоких вязов, обступивших водоем, тогда как под кронами затаился красноватый полумрак, похожий на тот, что бывает в кузнице. Казанова вышагивал по берегу водоема, глядя на спокойную гладь воды, в которой отражался диск солнца: словно закаливали раскаленное железо. Было прохладно, он кутался в плащ.
Выйдя из парка, он удалился в лес. Густая листва дубов и хвоя не пропускали утренний свет и помогали ему прятаться от слишком тревожных дум. Прошел час. Окончательно утомившись, он вернулся, грустно думая о том, что его тело, как и его дух, не желало подчиняться мудрости, приходящей с возрастом и заставляющей нас по доброй воле расставаться с жизнью.
Он был одержим мыслью о Полине и не мог помешать своему воображению представлять ее в объятиях де Дроги. Перед ним маячили их любовные игры, и ни одна из сладострастных картин не утоляла его в достаточной мере. Он воскресил в памяти свои собственные похождения: он так часто делал, чтобы получить удовольствие, и теперь лучшее из них или же, напротив, худшее предоставил в распоряжение своего счастливого соперника. Ему оставалось лишь свериться с томами своего личного фонда любовных приключений, перелистывая их, как листают альбомы с непристойными картинками, и то, что представало его мысленному взору, отличалось ужасающей правдивостью и безжалостной точностью.
Затем он вспомнил о недомогании Полины, при котором женщинам нелегко отдаваться, а любовникам принимать последнее доказательство их благосклонности. Это слегка успокоило его, и в нем забрезжила надежда, что красотка и капитан не зашли слишком далеко, а остановились на пылких объятиях и что бравый кавалерист вряд ли смог овладеть фортом.
Сменив плащ на бархатный камзол, Казанова явился к своей гостье, которая находилась в китайском салоне в компании аббата и горничной.
Джакомо принял разумное решение не отыскивать на лице Полины следов недавнего счастья. Разве причина этого счастья в данный момент не удалялась на скакуне прочь от Дукса? А то, что лишено причин, вообще можно считать несуществующим — так считал философ Казанова.
Попросив Розье побыть ее секретарем, г-жа де Фонколомб удалилась в свои покои диктовать письма. Казанову ждали обязанности библиотекаря. Он предложил аббату сопровождать его, с тем чтобы показать редкие издания. Получив от своей хозяйки разрешение располагать собой до полудня, Полина осталась одна. Казанова надеялся задеть ее самолюбие, покинув ее. Он вдруг стал таким обходительным с аббатом, словно это была хорошенькая женщина: он надеялся как можно дольше задержать того в библиотеке, чтобы Полина была лишена даже такого общества.
К полудню от г-жи де Фонколомб поступила весть, что она не будет обедать и что Розье остается при ней читать. Казанова пригласил Дюбуа в деревенскую харчевню, где была прелюбопытная немецкая кухня. Аббат с энтузиазмом принял приглашение, поскольку соусы и вина были ему ближе, чем проповеди Эпиктета[18] и суждения Аристотеля, пусть даже и в дорогих кожаных переплетах с оттиснутым гербом Валленштейна. Они оставались за столом до середины второй половины дня. И хотя Джакомо обед стоил целого дуката, цена не казалась ему слишком высокой, ведь он заплатил еще и за удаленность от предмета своей страсти, за то, чтобы Полина осталась в одиночестве либо в компании лакеев графа и отпробовала несъедобной стряпни Фолькирхера.
Возвернувшись в замок к четырем часам с набитым желудком, но пустой головой, Казанова пребывал в состоянии душевного покоя и чувствовал себя готовым предпринять новые атаки на сторонницу Робеспьера. Он не мог сдержать улыбки, когда ему пришло в голову, что таким образом он поведет военные действия против революции, и притом заодно с капитаном де Дроги, выступившим на защиту Вены от возможного натиска революционной армии, и что каждому из них — и ему, и капитану — предстоит занять некие рубежи. Как и Вальдштейн, де Дроги был помешан на лошадях, а Казанова был убежден: страсть к лошадям исключает страсть к женскому полу.
Оставив аббата на садовой скамье переваривать пищу, Казанова взбежал по лестнице и направился к малым апартаментам, где последние три дня собиралось их небольшое общество.
18
Греческий философ-стоик (ок. 50 — ок. 140). Философские проповеди Эпиктета дошли до нас в записи его ученика.