– Что с кишкой непорядок, в этом я не уверенный многими мыслями. И движок по себе, в общих взглядах на масло, исправный. А проблема, сдается, в излишках зарытая: конфитенция в них густоватая будет сцеплением. Кучность фекалий такая, что корежит резины и обручи, извращает в кишке все упругие полости. Оно только с виду говнистая каша. А по вязкости – точно смола. Очень сырье для работ несподручное. С точки зренья стандартов, претензию выскажу: уникальны отходы у вас в Дюстабане. И ядрены опасно составами. Видно, граждане ваши нутром жестковаты, комковатые общим характером.
– Это что же теперича нам, возгордиться артельно разливами? В чем твое, грамотей, предложение впрочное?
– А ни в чем, – закисает побитыми взорами. – Может, Пловдив окажет какое содействие? Или продайте кому удобрения. Итальянца в Катунице той же спытайте. Ловкача, что всю землю скупил под поляны клубничные. Авось на органику вашу позарится. Я б, к примеру, ее за бесплатно ему делегировал: глядишь, самовывозом вашу проблему почистит. Ну а больше сказать я кого-то не знаю. Если честно, меня про иное колотит. Как-никак, безголовья на чуть избежал.
Отвернулся и снова дрожать приспособился, а меня за спиной словно больше не водится. Поглядел я налево-направо, а там сплошь притворство жеманится: запивает мехлюдии да невнятно смешками куражится. Тошно воздух дышать посреди завирушного общества. Накопился я желчью на них, положился на руку щекой и вздремнуть притязаю, чтоб тоску пережмурить, ан нет! Тут-то, Людмилчо, оно нас и жахнуло! Пожелаешь преступный момент оцепить, то вот этот как раз и сажай. Окольцуй полицейскою лентой и глазами с него не зевай… Детелинчо Заимов, посыльник, – он и есть наш виновный зачинщик… Вот сейчас шевельнется, поднимет башку и начнет на нас зенки выпячивать, а потом ухмыльнется и кинет затравку:
– Странно, однако.
Мы нарочно не слышим: затесался меж нами писюк и спросонья привадами «странствует». Тады по карманам зашарит, шмякнет деньги на стойку, кружку полную примет, вздохнет и долдонит:
– Однако же странно.
– И с чего тебе странно, баклушник? – отзываюсь вполглаза небрежностью.
– А с того, – чешет ухо, – что никто из всех вас до корыстей своих не додумался… Хочешь, дедка Запрян, откровением сна поделюсь? Сам я по малости лет до деталек картину навряд ли скумекаю, зато ты у нас древний, зажиточный памятью – если что, подсобишь. Ну так как, говорить или нет?
– Хрен с тобой. Токмо память моя даже рта на тебя не разинет.
– Ты про стопку намеком ворчишь? Угощу, коль покажешь, где будем добычу выкапывать.
– Это чем же с тобой нам добычиться?
– Кладом!
– Каким таким кладом?
– Известно каким. Других в Дюстабане незнаемо.
– Вона как. Других у нас кладов незнаемо. Твой один на селе и запрятался.
– Будет мой, если станет твоим вполовину. Иначе – ничейный. И опять же ничейным утратится.
Тут меня как ожгло.
– Разметель-колыбель! Уж не клонишь ли ты…
Обрезает меня на полслове:
– Ты бы лучше в толпу не шипел. Ни к чему нам с тобою свидетели. – И шепотком добавляет: – Быть такого не может, чтоб оно все повыползло, а его бы в земле удержало незыблемо.
– Отчего же не может? Очень даже возможная разница. Где говно, а где золото! Дюже по весу штуковины разные. Не говоря уж о всех остальных благовониях.
Детелин мне на это упрямится:
– Нет, Запрян. Эдак балансы не сходятся.
– Что еще за балансы? Не молчи на меня, дурбалай!
– А что на весах на небесных качаются. Если в этой вот чашечке зло, то добро будет в той. Так оно мне приснилось сегодня открытием. Сами чашки из чистого света сработаны, всквозь прозрачные, кромкой лучистые, а по донышку – белые-белые. Что до зла – то коптилось на правой чернявым дымком. А добро – оно солнцем искрилось, но укромным таким, словно мелочь, игрушечным. Парят в пустоте обе чашки, не падают, равновесьем в линейку сложились и в воздухе плавают. Потом растворились, и – тьма. Не успел заскучать, а она уже снова промылась, весной зацвела, посередке селом обернулась и пейзажами по́д ноги выросла. И тогда я увидел сундук. Чую: ладони горят, значит, думаю, сам откопал. Ты со мною под боком, тенечком замазан, пыхтишь, оттого и без видимой физии, разве нижние снасти от ветра штанами болтаются. Отчего головой поисчез, размышляю? Вроде давеча палкой Запрян мне на нужное место указывал. Помню, дерево рядом шуршало, с него еще кошки полундры визжали… Волю снатужил, дознанием глубже зажмурился. Раскрутилось кино чуть назад, и вот мы с тобой позади тех себя, недовольны друг дружкой и ссоримся. В ботушах[15] стоим, позагрузли в дерьме голенищами, а вокруг уже сумерки ползают. Ты ругаешь меня и по мамке похабишься, а я глухотой на тебя защитился, мольбою внушаюсь: дотемна бы успеть, не успею – хана! Ты же мало кричишь – еще палкой шишкастой по ребрам меня поощряешь. Стервенеешь, зубами сверкаешь и очень похожий держаньем на сволочь. Я над ямой корплю, весь в потах и надрывах, про себя же предательством думаю: вот возьму и засуну лопату Запряну в оскалы… Слышу тут, будто лязгнуло что-то. Я еще не поднял, а ты уж ко мне подобрел, но пождать и глазеть ни за что не согласный терпением. Отходишь назад, притуляешься к дереву, сам на корточки сел и дух переводишь, а на сдачу со вдохов удушенно старостью кашляешь. Отхрипевшись насилу, приказ оглашаешь: «Доставай и бери, сколько хошь. А какое не хошь, спозаранку ко мне на крыльцо завози. Ну а сленишься ежели, я не в претензиях. Хоть бы всё под себя огребай – мне и это приемлемо». Прям не ты, дед Запрян, а безмездный святой! Я, конечно, посулам не верю и все же тебе благодарный, потому как не вижу с тобою оружия – давеча мне за стволом карабинка твоя примерещилась. Опасался, что выньму сундук, и в затылок коварством пристрелишь. Ну а ты – ничего. Оказался собой человек. Так что выбрал я клад и к тебе враскорячку понес. Как добрался до дерева, вижу: жижи его до корней отпустили. Ты на травке зеленой стоишь, будто в блески дождями отмытой, и в росу сапогами почищенный. А дождя-то над нами и не было… Чудеса, да и только! И так хорошо у обоих на сердце – смеяться охота. Вот стоим мы с тобой и смеемся. И пинаем легонько сундук, чтобы досыта звоном натешиться. Ты потом говоришь: бей замо́к. Я вопнул под железо лопату, приналег и запорку скрошил: проржавела вся в пыль, в порошок мне портки изукрасила. Едва крышку поддел, зазвездилась поклажа монетами. Повсюду уж ночь, а у нас из-под крышки – светло! Еще и прохлада оттуда исходит, обдувает нам свежестью радости. Одно слово – счастье!.. Прослезился ты нашей удачей и учишь: прикрой ты покуда его, а утром срешаем, на что вдохновляться богатствами: сколько денег победой пропить, сколько выкроить сумм, чтоб по ми́ру графьями проездить, а какой капиталец обратно зарыть – на несрочные разные нужды. До того мне идея твоя приглянулась, что в охапку тебя я обнял, стал навеки любить и поклялся в отчаянной дружбе… На этом мой сон и свернулся, чтоб с пробуды к тебе под матерый совет потаенность свою обнажить. Ну, что скажешь, Запрян, на мое озарение?