Так свершилось мое наконец дезертирство. К той поре подкопил я отваги довольно, чтоб его ни на чуть не стесняться, и как надо умом наточился, чтоб удачу ценить выше чопорных принципов… Очень похожий на Вылко в своем суемудрии, это ты точно мой грех указал! Зато не повинный в терзании мнимых врагов, а оно по военным шаблонам немало.
Ну и вот… Возвращаюсь в родной Дюстабан и в окошко Дафинку бужу: отворяй, мол, супружнику сонные верности. Как прихлынула охать, ей крик укротил, стариков зашипел не расталкивать: неча ночь на базары пускать. Лучше выпьем ее мы вдвоем, но до капельки.
До рассвета любились, потом обессилели. Так нас с ней и застукали: бездыханцы в прижимку лежат, а вокруг – суета, ерунда бытия, кукаречный галдеж, бестолковости. Потому как, Людмилчо, лежали в обнимку не двое, а трое: я, Дафинка и самая-самая жизнь.
Обогретый семейным радением, наслаждался в тенечках я летом зацветшим неделями. Упросил меня в люди не сразу показывать – дабы всех наперед отщепенцем не выглядел. Из газеток про то узнавал, что сбежал я впопадно, как раз. К сентябрю стало ясно, что нынче воюем мы разом со всеми: с англичанами, Штатами, русскими, немцами… Так серьезно воюем, что даже обычно не выстрелим. «Вот что, сынка, – папаша уроки дает, – по всему, нам германцев уже не дрожать. Тут нам больше советских пристало морочиться. Ты бы чаще к народу под сплетни гулял. Говори, мол, что красных с июля шукал, оттого промеж нас не публично заметился». Я на эти аферы ропщу: «Да на что мне, батяня, брехать свои совести? Мне на красных желаньем брататься не здо́рово». – «Дак прикинься. Обуйся для виду идейником. Сам-то я не могу извиваться по внешнему возрасту: не таков я сложился дурак, чтобы с бухты-барахты кого про себя обмануть. Ну а ты – подходящ: напирай, коли что, на контузию разума. С лицедейством срастешься, авось, и по новому миру кальерой возвысишься». Мудрый был навсегда человек, хоть и зреньем крестьянским лениво безграмотный. Ни читать, ни писать, а вот видеть умел – дальше бати-всезнайки и некуда. Я с ним рядом, Людмилчо, глухарь и слепец…
Нет, в марксисты не смог перекраситься. Сколебался отцу подчиниться, сконфузился… Тыщу раз пожалел, но и столько же этим похвастался: иногда нам ничто так не в пользу, как зыбкое чувство достоинства. Чтоб к себе уважение тлеть, нам подчас и деваться нельзя, окромя вылезать поперек своей выгоды.
Дафинка упрямство мое отругала, но все ж таки больше одобрила. Распознал отношенье по привкусу ласок: мед и пригарь полыни, а прежде тимьян с огурцом. Я ведь с детства на женские смачности чуткий. Может меня за спиною молчать, в ней заквасы неглядно прочухаю…
Извиняй, старшина, что увлекся своим возбуждением. Обнажился на тезисы пройденной жизни. С этой минуты себя на отдельный замок запираю и стремглавно вертаюсь к центральной проблеме дискуссии.
…Проиграли мы снова войну, и пришли нам мозги протирать коммуняки. Тут уж сделалось всем не до кладов: дай-то бог за свое удержаться, не сморозить с растрепов что лишнее.
Сорок лет полоскались на красном ветру и крутили в карманах паскудникам дули. А потом дождались передела времен и эпохи сплошной реституции[45]. Разругались на ней до поджогов и драк, кое с кем кое-как помирились, ну а после зажили, как нынче живем, хотя и не так, как охотились.
Я тебе, старшина, аргумент подскажу: коли раз подравняли людей под шальные чугунные лозунги, им чрез эту гребенку надолго раздоры втемяшили – за промеры любой оболваненной жизни. Потому как всеравенство – тот же грабеж, разве что с манифестом и песнями. Отбирай у того, кто тебя превзошел, и ссылайся девизом на общие нужды. Голодранцам делиться легко: нищету одолжить – не достатком на дроби посыпаться. Отсюда и купное хамство. Втравилась в настрои зараза про то, что твое – не насквозь и твое, а в начинках законных – мое или наше. До того пропитали бациллы ее все совместные воздухи, что, боюсь, не минуют болеть ни меня, ни тебя, ни детишек твоих, дай им бог народиться! За сто лет столько раз полиняла страна, а вот эта в ней цапкая дрянь заскорузла повъедливей прочих. Да бери тот же клад: кто его невзначай обретет, того ненависть тут же из нас и изгонит. Зависть, Людмилчо, первейший побудок! Наш вечный доказанный двигатель. Фантазируй другой – не спроворишь… Ну а хуже всего, что без зависти жить по плечу лишь святошам да жалким юродивым, а простым клиентурам без этой муры бедовать несподручно – жутковато оно нам, угрюмо и муторно.
45
Законы о реституции, первый пакет которых был принят в 1991 году, возвращали гражданам Болгарии право собственности, отнятое после 1944 года в так называемую социалистическую эпоху.