***
Хотя мы часто говорили о том, что он должен побывать в Англии, Курода всячески избегал прямых разговоров об осуществлении этой заветной его мечты.
— Это слишком трудно, слишком сложно, я слишком стар, Япония слишком далеко от Европы,— таков неизменно бывал его ответ, и этот презренный фатализм приводил меня в неистовство.
— Ведь вы хотите туда поехать, не так ли? — спросил я однажды
— Конечно, хочу.
— Тогда надо что-то сделать.
— Но что же я могу сделать, мистер Кинг?
— Другие профессора добиваются субсидий в своем университете или в министерстве просвещения.
— Они молоды.
— Не все.
— Ну тогда это знаменитые ученые, они слава нации и гордость нашей культуры. К несчастью, я не принадлежу к их плеяде.
— Нет, принадлежите. Вы выдающийся ученый. И скромничать просто глупо.
— Вы мне льстите, мистер Кинг.
— Нисколько. Каким образом, например, этот старый дурак профессор Нозава попал в Европу!
Курода сделал вид, будто он в ужасе от моих слов, но ему было приятно это слышать: он не любил профессора Нозава и относился к нему с презрением.
— Профессор Нозава не дурак, мистер Кинг. Он крупнейший в Японии специалист по Марку Рутерфорду[19].
— Нет, он дурак. И вы это прекрасно знаете.
Курода прикрыл рот рукой и хихикнул.
— В таком случае я выyнжден согласиться с известной поговоркой: «дуракам счастье».
— Где он достал деньги?
— Какие деньги, мистер Кинг?
— На эту поездку.
— Из многих источников, надо полагать,— в своем университете, в министерстве, в каких-нибудь фондах.
— Почему бы вам не последовать его примеру?
— Меня никто не приглашал.
— Какое это имеет значение?
— Если бы меня пригласили, тогда, возможно, хоть и не наверняка, мне удалось бы добиться субсидии. Все зависит от приглашения.
— Кто должен вас пригласить?
— Какой-нибудь университет или колледж. Профессор Нозава будет читать лекции в Калифорнии.
— О Марке Рутерфорде? — спросил я с удивлением.
— Нет, мистер Кинг. О буддизме, о позднем буддизме.
— Что за вздор!
— Нет-нет, он знаток буддизма, очень большой знаток.
— А вы не могли бы прочитать лекции о буддизме?
— Я? Вы шутите.
— Итак, если вы получите приглашение от какого-нибудь университета или научного общества, тогда, быть может...
— Пожалуй, это облегчит дело. Но я не уверен. Все так сложно. У меня есть друзья в министерстве, и в университете я старался достойно себя поставить. Можно так выразиться? — Я видел, что он заранее, готов отказаться от всяких попыток. — Право, боюсь, что все это слишком трудно. Пожалуйста, не беспокойтесь. У вас много других забот.
Но я уже твердо решил устроить ему поездку в Англию, и то, что он не хотел меня затруднять, лишь укрепляло мою решимость. Я написал в Лондон своему начальству, в Оксфорд — бывшему своему руководителю и друзьям, которые теперь там преподавали, обратился ко многим писателям, членам парламента и японофилам. Все делали вид, будто заинтересованы, изъявляли полнейшую готовность помочь, но по той или иной причине никто не мог сделать ничего определенного. А потом, к своему удивлению и радости, я получил ответ на письмо, которое за несколько недель перед тем послал Генри Хантеру.
Я знал Генри Хантера с тех самых пор, как он двадцать лет назад напечатал мое первое стихотворение; и после этой любезности — стихотворение было плохое, как и все остальные, которые я выложил перед ним,— он не раз столь же любезно мне помогал. Ведь Генри сам поэт— я едва не написал «был поэтом»; теперь он широко известен главным образом как профессиональный деятель из тех, что постоянно заседают на разных конференциях и в комитетах, а также разъезжают по свету, то произнося речи о свободе культуры, то входя в состав жюри литературных конкурсов, то читая лекции о писательском творчестве в американских университетах. Генри был постоянным членом многих комитетов Британского совета; с неизменной щедростью он читал лекции в зале совета трем десяткам бразильцев, или поляков, или японцев за вознаграждение, которого не хватило бы, чтобы потом угостить директора обедом.