— Уши у меня одни, — не задержался с ответом Нечай. — Говори, Афанасий Иванович. Ты же видишь, я их не закрываю. Но хотелось бы к нам с тобою поближе.
— Можно и поближе, — с охотою согласился самозванный гость. — Для этого я тебе другой пример положу. Был у царя Иоанна конюший — Федоров Иван Петрович. Первый среди бояр человек, честнейший на Москве судья. Чуть не двадцать лет ходил он полковым воеводою, вместе с юным царем Казань брал, был наместником в Юрьеве ливонском, а после в товарищах с князем Мстиславским правил земщиной. Один из тех, кого ты назвал в поборниках благих дел и любителях отечества. И как же царь возблагодарил его ум, седину, службы верные? А по-царски. Поверил изменным слухам. Не выслушав, усадил на тронное место, набросил одеяния со своего плеча, дал в руки скипетр и ну холопствовать. Насытившись шутовством, всадил нож злобной рукою. Тело же Федорова велел выбросить на площадь собакам и падальным птицам, а сам отправился в Коломенский уезд — но его владениям. Села с церквами жег, мужиков в капусту рубил, голых баб и девок пускал по полям кур ловить, а после отдавал своим псам на потеху. Навел страхи на отчины Федорова в Юрьевском и Бежецком уездах. А вот до Белоозера не добрался — не ближний свет. Отправил туда своих кромешников. Как там дело было, тебе лучше знать. Ты ведь вроде из тамошних мест родом?
— Из тамошних, — эхом откликнулся Нечай.
— Из боярского села, что под Старой Ергой?.. Как же оно называлось? То ли Иванпетровское — по его имени, то ли Марьвасилевское — по имени жены его? Совсем запамятовал. Ну подскажи что ли! Чего умолк?
— А никак, — через силу выдавил из себя Нечай. — Боярская Ерга — для приезжих. А промеж собой — Федоровка.
— Ну вот, теперь сравни судьбу Боярской Ерги с Новгородом и прочими городами. Одно к одному, будто кольца в цепочке. Токмо в диких народах такое замечено, чтобы за вины лучшего человека всю его челядь в землю класть. Ты вот уцелел милостью божьей, еще и в царевы слуги выбился, а другие где? Нет уж, не говори мне о христовых годах Иоанна Лютого. Добро от зла не может родиться, как его не возжигай! Таким он на свет появился, таким и со света ушел…
У Нечая пересохли губы. Он перестал слышать Власьева. Мысли его оборотились в прошлое. Он давно похоронил в себе и Федоровку, и страхи, пережитые в юные поры, и старцев монастыря Святого Кирилла Белозерского, которые чудом подоспели, чтобы спасти его от неминуемой смерти, а потом долго вылечивали, душевно и телесно. Первую грамоту он постиг на боярском дворе, второй обучили его старцы. Хотели при себе оставить, да не по нем оказалась жизнь в затворе. Ушел однажды куда глаза глядят. Дорог много. Одна привела его на Городецкую ярмарку. Там и сделался он площадным писцом. Потом пристал к казачьей ватаге и ходил с нею аж в ногайские степи. С год просидел побегуткой-подьячим в волостной избе, еще с год переписывал боярским детям азбуковицы на Волыни. С волынскими купцами добрался до Москвы, а там посчастливилось ему попасть на глаза дьяку Казанского двора Дружине Фомичу Пантелееву-Петелину, С того и началась его новая жизнь. Пантелеев давно уже не у дел — старость его замучила. Писчая братия, что была при нем, не раз поменялась. Некому стало помнить, из какой пропасти Нечай в приказные дьяки выполз. По вот, оказывается, Власьев помнит. Вызнал, будто это тайна какая. Была тайна, да вся вышла. Теперь в ней опасности никакой и нет. Мало что во времена Иоанна Васильевича случалось, ныне на троне Борис Федорович. Он к обиженным допреж мирволит. Кабы и узнал ныне подноготную Нечая, не отвернулся бы, поди, от верного слуги, не поставил ему в вину опалу на Ивана Петровича Федорова…
Но тут же зашевелился червь сомнения:
«Кто знает… Времена нынче смутные, царь болезнует. Мнительность в нем большая завелась, слабость к наушеству. Под такую руку ему всякое можно наплести…».
— И таких историй, как с воеводой Федоровым не счесть, — продолжал Власьев, — Был человек верный и нету его. За что?
— За измену! А измена та из пальца высосана… Как бы тебе ни хотелось, Нечай Федорович, а Иоанн с младых лет Лютым был. Аки дикий азиатец. Раб в его крови сидел. А рабу на троне кровь жаждется, терзания холопов своих. Вот он и окружил себя дьявольскими приспешниками, превратил царский дворец в безбожный монастырь. Себя называл игуменом, оружничьего — келарем, Малюту Скуратова — параклисиархом, а выродков всяких — иноками, братией святой. Службы на много часов служил, а после на Пыточном дворе их до конца доводил. Разве мыслимо такое в государствах с разумным управлением и здравым смыслом?
— Опять ты за свое, Афанасий Иванович, — досадливо перебил его Нечай. — Я же сказал: дело прошлое. Не след нам его ворошить. Где деготь побывает, не скоро дух выведешь.
— Оно бы и верно, — не стал спорить Власьев, — Но ежели с другой стороны зайти, другое и увидится. Ну вот к примеру: старая плетка под лавкой лежит, новая на стенке висит, да обе жгучи.
— Не много ли примеров?
— Много не много, а все меж собой связаны.
— Это каким образом?
— Вестимо каким, — серая бородавка над левой ноздрей Власьева слегка порозовела. — Димитрий Углицкий чай не от хороших порядков появился…
В комнате сделалось так тихо, что при желании можно услышать шелест свечей, шорох белых меховинок под ногами, затаенное дыхание обоих дьяков.
«Ишь ты, — закаменел Нечай. — Самозванца Отрепьева двакожды Димитрием Углицким назвал! Будто не ведомо ему, что за птица этот беглый расстрига. В миру — Юрий, в монастырской келье — Григорий, а в дерзких помыслах — сын царя Иоанна Васильевича, счастливо уцелевший в Угличе. Сдал свое имя монаху Леониду, дабы нес он и дальше личину Отрепьева, а сам рвется в цари».
Закаменел и Власьев. В глазах у него надежда напополам с тревогой. Ждет, чем ответит ему Нечай.
«А тем и отвечу, — решил Нечай, — Что не туда с заговором своим явился».
Но рубить наотмашь не стал. Береженого Бог бережет. Вопросил с укором:
— С какой же это стороны, интересно знать, наши хорошие порядки от Юшки Отрепьева зависят? Растолкуй, Афанасий Иванович. Или самозванец Юшка не для того в Литву да в Польшу сбежал, чтобы ножи на Русию вместе с ними точить?
— В грамотках от него другое писано, — уклончиво ответил Власьев.
— В грамотках всяко можно написать. А ты на деле смотри. Небось на Посольском дворе каждый юшкин шаг ведом — от Москвы до Гощи и Самборга, где он теперь силы копит. Разве не принял самозванец тайком католической веры? Разве не посулил полякам за помогу русийские земли? Разве не был с воровством на царя в запорожцах да у черкас?[5] Не посылал к донским казакам свой штандарт с черным орлом но красному: де зову вас в свое войско… Да мало ли на нем вин разных? Окрутил лжой понизовцев, теперь в Северской стране севрюков мутит. Из малого огня бо-о-льшой пожар раздувает. Кабы не спалил нас всех заедино.
— У страха глаза велики, Нечай Федорович. Знаю я эти речи про бесовское умышление да про латинскую и люторскую ересь, которая всех нас погубит. Но ты-то почто их повторяешь? Поверь мне: хуже не будет, а токмо лучше. Вся беда в наших усобицах и в неразумном самоуправстве. Так уже было. Вспомни старину, когда новгородские славяне и кривичи, весь и чудь послали к варягам, русью звавшимся, послов со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: да поидите же у нас княжити и владети». Вот и пришел Рюрик, дабы сесть в Новогороде, а братьев своих Синеуса и Трувора на Белоозере и в Изборске посадил. С того и пошло русийское государство. Пришло время у старины поучиться.
— Плохая учеба! — опять не сдержался Нечай. — Сравнил кого — званого князя с боярским холопом, сокола с вороном.
— Как можешь судить ты о Димитрии Углицком, коли не ведался с ним?
— А ты ведался?
— Не я токмо, почитай, все думные бояре и дьяки, — с прежним спокойствием подтвердил Власьев. — На все божья воля. Ею он восселился в Чудовом монастыре, сказавшись диаконом Григорием. Ею попал на патриарший двор для книжного письма. Сам патриарх Иов, заметив его превеликое досужество, стал имати его к нам в царскую думу. Это теперь его всяко мажут грязью — де объявился вор-расстрига, коий в миру отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, убегал из дому, а будя пострижен в монахи, не оставил своего прежнего воровства, вызывал духов нечистых и блудил чернокнижеством. А мы другое помним: светлый юноша похвальных правил величаво ступает при отце нашей церкви. Он видит царя, да царь его не видит. И еще скажу: таких канонов святым я больше не слышал. Чудодейские каноны! Могут ли изыйти такие из уст вора, самозванца, боярского холопа? Не верю! По моим мыслям, Нечай Федорович, не там ты черта ищешь, где он сидит, не того боишься.