Мы слышали, что малое гетто напротив Хлодной привлекло зажиточных евреев и было не так плотно забито людьми. Сосед рассказал, что в квартире напротив жило девять человек на одну комнату. Семья с нашей лестничной клетки пригласила к себе еще несколько родственников и по бартеру обменивала старую одежду и сахарин на улице напротив дома, они также кричали и устраивали ссоры среди ночи. По утрам приходилось через них переступать, чтобы спуститься по лестнице.
Мои родители тоже ругались. Мама говорила, что мы живем как изгои и что квартира грязная, а отец отвечал, что если нет денег на хлеб, значит, и на мыло тоже нет. Она говорила, что, когда мы подхватим тиф, деньги на мыло уже не понадобятся, а он отвечал, что когда мы его подхватим, то ему, по крайней мере, не придется слушать ее жалобы. Старший брат заявлял им, что, по его мнению, семейные пары не должны ругаться так, как ругались они.
Иногда, если ссора была серьезной, мама ложилась рядом со мной и плакала. Я клал руку ей на голову и говорил себе, что мне без разницы, что они делают, потому что я хожу куда хочу и делаю что пожелаю.
Но я не спал из-за вшей. Наконец, мама прокипятила мой свитер, который так кишел вшами, что можно было заметить, как он движется, но гниды пережили кипячение, и единственное, что с ними можно было сделать, – это выгладить утюгом. Гниды оставляли серые маслянистые пятна, плавясь под раскаленным утюгом, и исчезали лишь на время, потому что какую бы вещь мы ни дезинфицировали, она тут же снова заражалась от всего остального. В области ремня мне приходилось так худо, что со стороны казалось, будто я постоянно поправляю штаны. Я просыпался, почесываясь. По утрам я пробегал ногтями по коже головы и стряхивал все, что мог вытащить оттуда, на горячую крышку плиты, так что можно было наблюдать за тем, как они шипели.
Однажды, когда я, отчаянно почесываясь, забрался в трамвай, полицейский поляк приказал мне отдать ему мое пальто. Я был слишком мелким для этого пальто. Я показал поляку на локти, которые протерлись насквозь, но он сказал: «Все равно давай его сюда». Я ответил «конечно» и добавил, что только вернулся из больницы, где лежал с тифом. Я прошелся пальцами по волосам, стряхнув вошь с рукава, и придвинулся ближе к поляку, после чего тот отошел к задней площадке вагона и выскочил на следующей остановке.
Папа вернулся домой с фабрики с новостями, которые, как он считал, были хорошими. Его двоюродный брат превратил часть фабричного зала в ночлежку для беженцев, которые оказались в состоянии платить, поэтому ему пришлось уволить некоторых сотрудников, но отца в их числе не было. Отец волновался по этому поводу из-за того, что они не сильно-то ладили с двоюродным братом.
Чтобы отпраздновать успех, он принес домой хлеб, и луковицы, и мармелад, который мы не видели с тех пор, как начались продуктовые карточки, и который мои братья прикончили до моего возвращения. Мы доели оставшийся хлеб и луковицы с кишке[5], которую мама приготовила из бычьих внутренностей с приправами. Отец не зачитывал вслух из газеты. Мимо проехал немецкий грузовик с громкоговорителем, его единственным сообщением по-польски была новость о том, что отныне запрещается говорить о «еврейском гетто» и что с этого дня правильным названием считается «еврейский квартал».
– Ну и как тебе тут нравится, в еврейском квартале? – поинтересовался у матери отец.
– Как по мне – немного тесно, – ответила она ему.
ЛУТЕК НАШЕЛ АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ ПУТЬ ИЗ ГЕТТО еще до того, как оно стало закрытым. Он показал мне его однажды утром во время ливня, когда все попрятались по домам. Вниз по аллее, которая шла рядом с улицей Приязда, владелец одной из квартир построил что-то вроде хозяйственного сарая, стены которого он замотал мелкой проволочной сеткой и обил деревом, чтобы всякие проходимцы не воровали его мусорные баки. Внутри сарая за баками Лутек проделал ход, который начинался как канализационный сток. Вонь была удушающая, и когда я впервые это увидел, я решил, что ни за что в жизни не смогу в него забраться. Мне пришлось лечь на спину и оттолкнуться каблуками, и протискиваться сначала одним плечом, потом другим. Я спросил, почему он не сделал этот ход больше, и он ответил, что на него ушло много труда и чем меньше ход, тем лучше, так его проще спрятать, и ему нравилось, что только мы можем в него пролезть. У сарая была крыша, поэтому, когда мы попадали внутрь, нас уже никто не мог заметить. И еще он прибил поверх отверстия лист железа, поэтому даже если кто-то и зашел бы в сарай, он не заметил бы ход. Я спросил, когда он успел его проделать, и он ответил, что работал после комендантского часа. Я сказал, что это великолепно, и он сказал, что да, так и есть. Я заметил, что он сделал всю работу сам, и он с этим согласился и сказал, что, учитывая это обстоятельство, его доля будет семьдесят к тридцати.