Хотя они были разными людьми, у них было много общего в самой сути натуры: одинаковая независимость от условностей, одинаково широкие взгляды на все существенное в жизни, одинаковый артистизм.
Чтобы изобразить моих родителей, недостаточно рассказать только об их семейной жизни. Конечно, жизнь моей матери в основном принадлежала семье, тогда как в жизни отца всегда большую роль играла его работа, его общественная деятельность.
Образ Фритьофа Нансена нельзя раскрыть, если не рассказать о его путешествиях. Во многих отношениях они оказали решающее влияние на всю его дальнейшую жизнь: в научной деятельности они открыли перед ним новые пути, в политической — дали опыт организации, руководства и решения трудных задач; они сыграли большую роль и в формировании его личности, научив рассчитывать только на свои силы и побеждать самого себя.
Шли годы, я росла, а когда выросла настолько, что смогла понять отца, его экспедиции стали частью и моей жизни. Они совершенно естественно стали и моими собственными воспоминаниями, событиями моего детства, стали неотъемлемой частью моего представления об отце.
Он постоянно возвращался к полярным экспедициям в своих мыслях, часто рассказывал о них. До конца дней своих мечтал он о новой встрече с бесконечными просторами белых равнин, с полярной ночью, с одиночеством — о встрече с силами природы.
Длительное пребывание во льдах требует моральных и физических сил, терпения, душевного равновесия — и у Нансена эти его качества подвергались столь суровым испытаниям, что это сказалось на всей его дальнейшей жизни. Это сказывалось в его мировоззрении, в его работе, да и в семейной жизни тоже. Но, возможно, не все понимают, что возвращение из таких путешествий, даже очень удачных, тоже может обернуться испытанием. Нелегко было отцу заново привыкать к нормальной жизни после трехлетнего путешествия к Северному полюсу. Уж я-то это знаю. Но подле него была сильная, мужественная женщина, и она помогла ему вернуться к радостям жизни.
Мать прежде всего хотела, чтобы способности отца, его силы не пропадали втуне. Хоть это и вело к долгим и мучительным разлукам, она горячо поддерживала его стремление выполнить то, что он считал своим делом и своим долгом. Так было с экспедицией к Северному полюсу, так же было в 1905 и в последующие годы, когда потребовалось его участие в борьбе за независимость страны. И свою жизнь она прожила тоже с полной отдачей, касалось ли это искусства или семьи.
Страшным ударом для отца была смерть Евы. Случилось это как раз в тот момент, когда время пребывания его на посту посла в Лондоне приближалось к концу и оба радовались возможности быть снова вместе. Отец так никогда и не оправился от этого удара полностью. С этого дня он очень переменился.
Большинство моих «источников» лежит в могиле. Лишь немногие из людей, хорошо знавших моих родителей, еще живы, и я благодарю их за те драгоценные воспоминания и сведения, которыми они со мной делились.
Я признательна профессору Бьёрну Хелланд-Хансену и Харальду Свердрупу за рецензирование научной части и доктору Рагнару Форсбергу за добрые советы и постоянный интерес к этой книге на протяжении всей работы над ней. И другие друзья помогали мне — каждый по-своему. Я всем им очень благодарна.
Из литературных источников я пользовалась в основном книгами моего отца, его статьями и дневниками, а также обширной перепиской, оставшейся после него, и массой частных писем, которые он сам собрал и привел в хронологический порядок.
Очень мне помогла также книга В. К. Брёггера и Нурдаля Рольфсена «Фритьоф Нансен— 1861—1893».
Я стремилась дать правдивый образ двух людей — моих родителей. Рассказывая о них, я не хотела ни прибавлять, ни убавлять ничего. Поэтому я включила в книгу те письма и материалы, которые, как мне кажется, помогут глубже понять их характеры и ту любовь, которая оказалась достаточно сильной, чтобы провести их через все превратности и трудности жизни.
Я рассказываю о том, что сохранила моя память. Но хотя главное в моих воспоминаниях — отчий дом и то счастье, которое его наполняло, я все же, вспоминая мать и отца, не могу не говорить одновременно и об утратах и горестях, о поражениях и победах, потому что они-то и связали их неразрывными узами.
Невзирая на удачи или неудачи, они никогда не теряли из виду главного. Они вместе воздвигли высокий небосвод над своей жизнью.
Осло, сентябрь 1954 года.
Книга об отце
ЕВА И ФРИТЬОФ
I. ОТЕЦ
Когда мой отец собирался в экспедицию к Северному полюсу в 1893 году, мне было всего лишь полгода. Матери был нужен кто-то, чтобы не страдать от одиночества, пока не вернется отец, поэтому я должна была появиться на свет до его отъезда.
Разумеется, на меня произвели впечатление слова, которые я не раз слышала от отца, что на пути к Северному полюсу он думал о матери и обо мне. И, разумеется, мне приятно сознавать, что те три долгих года, пока мама ждала его возвращения, я была ее утешением. С нами ему было трудней всего расставаться. Вернулся он к нам обеим.
Сказать, что я помню что-то о его возвращении, было бы неверно. Но позже, будучи взрослым, нередко трудно различить, что ты знаешь о своем раннем детстве по рассказам, а что помнишь сам. У меня сохранились смутные воспоминания о суматохе в доме и о том, как мама уезжала. Она сказала мне, что отец вернулся и чтобы я не забывала, что его надо называть «папа».
Столь же смутно вспоминается мне и двор нашей виллы Готхоб[14]. Шел дождь, и перед входной дверью стояла коляска, запряженная мокрой гнедой лошадью. На козлах сидел кучер. Должно быть, мама собиралась на север в Хаммерфест встречать отца.
Подошел кто-то, взял меня за руку и сказал, что мы останемся имеете и будем ждать папу с мамой. Позже я узнала, что это была Анна Шёт, без мамы она смотрела за мной. Я называла ее «Да» — так я упростила слово «дама».
Единственное, мне кажется, ясное воспоминание — это торжественная встреча, устроенная во дворце, где мы с Да и еще много народу ожидали папу и маму. Никогда еще я не видела столько людей сразу, и мне и посейчас кажется, что мы все тогда стояли на крыше, но этого, конечно, не могло быть. Наверное, это был большой дворцовый балкон, который и произвел на меня такое впечатление высоты и простора. Должно быть, я была в центре внимания, со мной много возились, но мне запомнилось, что надо мной смеялись.
Сначала засмеялись потому, что я сделала реверанс перед лакеем. Мне внушили, что когда появится важный господин с золотыми аксельбантами и золотыми пуговицами,— это король и мне надо подойти к нему и сделать реверанс.
Немного погодя пришел настоящий король, и меня подтолкнули вперед. Но я была разочарована: лакей мне показался куда важнее.
Потом все смеялись надо мной за то, что я свесилась через перила балкона и принялась плевать вниз. Шокированная Да бросилась ко мне и сказала, что так делать во дворце нельзя, это гадко и неприлично. Но было поздно, многие уже увидели это и рассмеялись.
Еще одно воспоминание сохранилось у меня об этом дне, и я до сих пор помню укол совести, который я тогда почувствовала. Дело в том, что я солгала. Все наперебой старались показать мне «Фрам» внизу, во фьорде. Все беспрестанно указывали мне на него руками, поворачивали мою голову в его сторону и приговаривали: «Смотри! Вон там! Большой корабль! Это — «Фрам»! Прямо перед крепостью Акерсхус! Разве ты не видишь — вон там!»
Нет, я не видела «Фрама». Гавань была полна кораблей, для меня все они были похожи один на другой. Наконец я устала от приставаний. Вот тут-то я и солгала. «Да,— сказала я,— теперь я вижу «Фрам». И все успокоились.
Но эта маленькая ложь долго мучила меня. Нянька вбила мне в голову достаточно бредней, и матери потом нелегко было искоренить их. Я была уверена, что бог слышал все, что я сказала, и огорчился, а гадкий дьявол злорадствовал.
14
Готхоб — вилла, построенная Нансеном после возвращения из путешествия в Гренландию; названа по имени эскимосского поселка, в котором Нансену пришлось провести зиму в ожидании корабля. Вилла была построена на берегу Христианияфьорда (ныне Ослофьорд), недалеко от столицы. Слово «Готхоб» означает «Добрая надежда».