Бывали моменты, когда отец искренне веселился шуткам своего сына. Но стоило ему задуматься над ними, как веселье проходило. И когда тетя Малли однажды очень серьезно сказала: «Поверь мне, мальчику надо было стать актером»,— он совсем вышел из себя.— Актером! Дальше некуда! Второсортный актеришка! Что может быть хуже?
«Да отчего же второсортный?»— спросила его тетя Малли. Она была уверена, что Одд стал бы великим актером. У него же все задатки — драматический талант, юмор, способности, великолепный голос, прекрасная сценическая внешность. Но все было напрасно. Актерское искусство — ненастоящая работа, во всяком случае не для его сына. Подумать только о театральных нравах!
Но Одд все это пропускал мимо ушей и по-прежнему вел вольную студенческую жизнь в Тронхейме. Впрочем, это не помешало ему хорошо сдать выпускные экзамены. Теперь он стал дипломированным архитектором, и отец наконец успокоился и не скрывал своего удовольствия и гордости. Он даже к актерам стал относиться более терпимо.
Вскоре Одд справил помолвку с Кари Хирш. Отцу предстояло познакомиться с невесткой. Нужно было устроить так, чтобы встреча прошла непринужденно, по-домашнему, и мы решили, что лучше всего, если это произойдет в один из вечеров. Кари и Одд были уже у нас, когда мы заслышали в прихожей шаги отца. Кари, только что такая храбрая, вдруг перетрусила и, вконец растерявшись, спряталась за моей спиной. Отец вошел и вопросительно оглядел комнату, ведь он, кажется, пришел знакомиться с будущей невесткой? Он подошел ко мне, поздоровался, и я почувствовала, как сзади Кари вцепилась в пояс моего платья. И тут ей пришло в голову правильное решение. Еще не успев разглядеть ее хорошенько, отец почувствовал, как ее руки обняли его за шею, и тут же получил поцелуй в щеку. Он сразу же растаял, и Кари навсегда завоевала его сердце.
В этом же, 1925, году Имми занялась живописью и стала учиться в Академии у своего будущего мужа профессора Акселя Револьда. Отец с живым интересом следил за ее успехами.
«Моя младшая дочь — художница»,— говорил он с гордостью, когда его спрашивали о детях. Имми была отличным товарищем на охоте, на рыбалке, в походах, и не раз сопровождала его в поездках.
Возвращаясь на родину, он радовался, что снова увидит внучку. «Передай привет красавице Евочке и скажи ей, что в первое же утро я жду ее к завтраку»,— писал он нам.
В 1927 году, когда родился наш первый сын, тоже было немало радости. Дед взял младшенького на руки. «Крепенький парнишка, из него будет толк»,— сказал он. Но пока его больше интересовала Ева.
Имя мальчику дали лишь спустя полгода. Вообще-то нам не хотелось называть ребенка в честь кого-то, но как-то естественно Ева была названа в честь моей матери. Мне это казалось долгом по отношению к маме, которая не раз говорила мне: «Правда же, если у тебя когда-нибудь будет дочка, ее будут звать Евой?» И я обещала, что так и сделаю.
По справедливости следовало бы назвать мальчика в честь кого-нибудь из семейства Хейеров. Но Андреас сам попросил меня, чтобы сына назвали в честь моего отца.
«Наверное, это его порадует»,— сказал он. «Нет, что ты, отец не любит, когда называют детей в честь кого-то»,— возразила я убежденно.
Но оказалось, что я ошиблась. Отец не мог скрыть свою радость.
«Но послушайте, детки, разве это, по-вашему, подходящее имя для невинного младенца?»— сказал он, широко улыбаясь. «Было бы неподходящим, если бы дальше писалось Нансен,— ответила я.— Но Фритьоф Хейер, по-моему, звучит неплохо.
Отец сказал, что, пожалуй, это звучит сносно.
Фритьоф подрастал, и дедушка с интересом следил за его развитием. Как и Ева, он был голубоглазый, светловолосый, только покрепче и погрубее. Он всегда громко заявлял о своем возмущении, если ему чего-то не давали, и никто не мог уговорить его походить ножками, пока он сам того же пожелал. Но в один прекрасный день он вдруг перестал держаться за предметы и пошел по комнате так, точно давно привык ходить сам. Я тут же позвонила по телефону отцу, и он прибежал с фотоаппаратом. Мы вывели Фритьофа на веранду, и он победителем топал там по неровному каменному полу, а дедушка фотографировал его со всех сторон. (41)
Ева тоже дивилась на это чудо и нисколько не завидовала вниманию, которым сегодня пользовался братишка, даже дедушку не ревновала.
Когда Фритьоф подрос, они с дедушкой стали играть в снежки и кататься на финских санях. Была у них одна любимая игра. Дедушка насупится и сделает страшное лицо. «Бэээ!»— гудит он страшным басом. «Бэээ!»— вторит ему во всю мочь своих легких Фритьоф и старается сделать такое же страшное лицо. Только лобик никак не хочет морщиться, как у деда.
Отец теперь редко устраивал у себя приемы, зато он часто запросто приходил к нам, когда у нас бывали гости. Мы с удовольствием приглашали его старых друзей — они были и нашими друзьями — и давали им возможность встречаться с молодежью. Вереншельд, Ула Томмесен, тетя Малли, Торуп и Анна Шёт и многие другие никогда не отказывались от наших приглашений, и вечерами у нас бывало весело.
Иногда мы устраивали музыкальные вечера. Давид Монрад-Юхансен[217] играл Грига и собственные сочинения, у отца были любимые пьесы. Помнится, особенно его очаровал «Свадебный марш во сне» в сюите Монрада Юхансена «Сюита Гудбрансдаля».
«Вот это я хотел бы услышать, когда буду умирать»,— сказал отец.
Когда Исай Добровейн[218] дирижировал «Пророчеством Белы» Монрада Юхансена, отец тоже пошел в концерт и был в таком восторге, что охотно отправился со мной в артистическую поздравить композитора и дирижера. Добровейн, давно уже мечтавший о встрече с героем своего детства, не поверил своим глазам, увидев в толпе поклонников отца. Как зачарованный смотрел он на высокого человека, который улыбался ему и сам тоже был смущен. Добровейн не мог вымолвить ни слова.
Впоследствии он бывал у нас, встречался с отцом, исполнял народную русскую музыку. Наезжая в Россию, отец познакомился с этой своеобразной музыкой и мог часами слушать ее, забыв все на свете. Он любил рассказы Добровейна о русской народной музыке и ее традициях и порой задавал такие вопросы, что даже Добровейн не мог на них ответить.
Иногда мы играли в бридж, и отец веселился как ребенок. Игрок он был неважный, правила и тактика его не интересовали. Зато азарта у него было в избытке.
А лучше всего бывало, когда мы собирались вокруг камина и отец принимался рассказывать. Тут он приходил в отличное настроение и все время смеялся. Он охотно вспоминал былое и часто возвращался мысленно к детским дням и к Готхобу. Если мы были в более тесном кругу, то он часто рассказывал нам о маме. В его рассказах все представлялось как живое.
Когда его что-нибудь тяготило, он искал предлога, чтобы зайти к нам. Как-то рано утром я увидела его в саду, он прохаживался по дорожке и смотрел на деревья. Время для визита было необычное, и поэтому я подумала, что, наверное, у него что-то важное, и пошла ему навстречу.
«Да это ты, дружочек!— сказал он удивленно.— А я просто прогуливаюсь. Вот увидал на деревьях засохшие ветки. Нужно бы их спилить». Я зазвала его в дом, и тут мы разговорились.
Он часто казался усталым и смотрел тем отсутствующим взглядом, который у него был верным знаком того, что ему невесело. Однажды вечером мы стояли во дворе, он собирался уходить и все никак не мог заставить себя уйти. Над нами сверкало звездное небо, и он стал показывать мне созвездия и говорить их названия. Потом он принялся философствовать о том, как ничтожны наши печали и огорчения перед лицом вселенной.
«Но все-таки неплохо было бы, если бы твоя жизнь на этой планетке была повеселей»,— сказала я. «Нет, меня ты не жалей, дружочек,— возразил он тут же.— Моя жизнь вот здесь, наверху»,— и с этими словами он постучал себя по лбу.
217
218