Я взяла у нее чашу, размотала ткань, и ноги у меня подкосились: на дне все так же змеилась красная нить. Тут мне стало ясно: я прекрасно знала, что рассказать Йолте об Иисусе, мне просто не хватало храбрости признаться в этом.
Единственная книга, которую отец запрещал мне читать, была Песнь песней Соломона, где говорилось о женщине и ее возлюбленном. Разумеется, я разыскала книгу и прочла четыре раза. Когда я скользила взглядом по строчкам, лицо заливал тот же жар, бедра сотрясала та же дрожь, что и при виде Иисуса возле пещеры. Я запомнила целые отрывки этой песни, и они с легкостью всплывали в памяти:
Под яблоней разбудила я тебя…
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него…
Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее…[7]
Я укрылась у себя в спальне и запихнула свитки и чашу под кровать. Придется затаить дыхание и уповать на то, что Господь защитит мои сокровища, пока мне не удастся добраться до пещеры и спрятать их. По крайней мере, здесь они будут в большей безопасности, чем в комнате Йолты, куда Шифра может сунуть нос в любую минуту.
Лави поставил передо мной миску жареной рыбы, чечевицу и хлеб, но я не притронулась к еде. За то время, что мы гуляли по холмам, мать принесла наряд, который я надену на обручение: белоснежную тунику из тонкого льна с пурпурными лентами. Фасон, что носят римские женщины. Иуда пришел бы в ярость, увидев меня в подобном облачении. А что же Нафанаил? Выходит, он тоже симпатизирует римлянам? Мысль о нем вызвала приступ отчаяния.
«Под яблоней я разбудила тебя…»
Мне вдруг пришло на ум, что у меня под кроватью лежат три чистых листа папируса. Я вытащила мешок и извлекла оттуда пузырек чернил, перо и один лист. Поскольку дверь в спальню не запиралась, я уселась на пол, подперев створку спиной, чтобы никто не смог войти, и развернула папирус на каменных плитах. У меня больше не было доски для письма: она обратилась в пепел.
Я не знала, о чем буду писать. Слова теснились во мне. Наводняли меня потоком, весенним паводком. Не было сил ни держать их в себе, ни отпустить. Но на самом деле меня заполняли не слова, а само желание. Любовь к Иисусу.
Я обмакнула перо в чернильницу. У влюбленных цепкая память: они не забывают ничего. Я помнила его взгляд, когда Иисус впервые посмотрел на меня. Пряжа, которую держали его руки тогда, на рынке, теперь касалась самых нежных частей моего тела, заставляя их трепетать. Звук его голоса щекотал мне кожу. Мысль о нем птицей нырнула в мое лоно. Я уже любила раньше — Йолту, Иуду, родителей, Господа, Лави, Тавифу, — но без такой боли, без сладости, без огня. Не больше, чем любила слова. А Иисус протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Вот это я записала. Заполнила целый лист.
Когда чернила высохли, я свернула папирус и вернула его на место в мешок под кроватью. Опасность витала в воздухе. Моим записям нельзя было оставаться в доме.
XVI
В полдень ко мне заглянула мать. Она бросила быстрый взгляд на мою кровать, под которой были спрятаны свитки и чаша, и тотчас отвернулась. Вид скомканного платья для помолвки, которое валялось на полу, заставил ее неодобрительно скрипнуть зубами. И поскольку за этим не последовало никакого выговора, я поняла: грядет нечто ужасное.
— Ана, моя дорогая девочка, — заговорила мать. Голос так и сочился медом, что тоже не сулило ничего хорошего. — Пришла Зофер, сестра Нафанаила. Она хочет тебя видеть.
— Меня никто не предупредил.
— Я решила сделать тебе сюрприз. Ты ведь будешь хорошо себя вести?
Волосы у меня на затылке зашевелились — вот-вот встанут дыбом.
— Конечно, но почему…
— Она пришла осмотреть тебя. Чистая ли у тебя кожа, нет ли следов болезни. Не волнуйся, это быстро.
Мне и в голову не приходило, что я могу оказаться в таком унизительном положении.
— Надо лишь подтвердить брачный договор, — продолжала мать. — Нафанаилу необходимо, чтобы один из его родственников удостоверился, что твое тело соответствует требованиям.